— Слыхал, — выдохнул Клинов, и вдруг ему стало так страшно, когда он представил себе, как его выгонят, как он потащится по морозу, увязая в снегу, неведомо куда… И никто не ждет его, никому он не нужен…
— Не будет больше этого… не будет! — чуть ли не закричал Клинов.
Долго тогда продолжалось собрание, не раз висела на волоске судьба Павла Клинова. Только одно спасло его — жалость людей, — и не к нему, Павлу Клинову, а к его сыну, к Косте. Разрушать семью не захотел народ.
— Но запомни, — сказал Кузьма, — если еще хоть раз в чем провинишься, выгоним!
Теперь на собрании Кузьма неспроста назвал его имя: надо помочь человеку выправиться. Уж если оставили его в колхозе, так пусть оправдает доверие народа, пусть покажет себя на работе.
— Так вот мы решили с Павлом Софронычем, — сказал Кузьма, — осилить две нормы и вызываем всех на соревнование. Так, что ли, Павел Софроныч?
— А чего ж, я завсегда готов, — неохотно ответил Клинов, вспомнив тот день, когда с Кузьмой пилил лес. Он уже чувствовал — достанется ему и на этот раз! Но виду не показал: припомнил собрание.
И верно, с той минуты, как начал Кузьма погонять коров, не разгибая спины работал Клинов. Обычно коров водила Марфа. Она их отчаянно лупила, кричала, коровы упирались, не шли, а Павел тем временем доставал кисет и покуривал, глядя на облака. Теперь было не то — Кузьма не бил коров и не кричал на них. Намотав на руку поводок, он шел впереди, и коровы послушно шагали за ним. Шагали безостановочно.
Павел Клинов мрачнел.
Когда солнце встало над головой, полдничали. Собрались на отлогом берегу реки вокруг разостланной на земле парусины. Посредине стояло деревянное резное блюдо с толстыми ломтями ржаного хлеба. Пелагея Семеновна, раскрасневшаяся от костра, разливала черпаком густой картофельный суп. Настя и Груня разносили его в мисках. С первого же дня пахоты Кузьма ввел общий стол. Полчаса — на обед, полтора часа — на отдых. Отдыхать было решено в обязательном порядке, тут же, не уходя с поля. «По-военному!» — горько усмехался Степан Парамонович. Елизавета ко всему придиралась. Поболтав ложкой в миске, она отодвигала ее в сторону и начинала есть пустой хлеб.
— Чего ж ты суп-то не ешь? — спрашивала ее Лапушкина.
— Разве это суп? — фыркала Елизавета. — Брандахлыст какой-то!
Старая Хромова смотрела на нее с укором.
— И как, товарищ председатель, слушаются вас коровы? — кольнув глазами Кузьму, спросила Елизавета. — Будто и не ваше это дело, коров-то гонять.
Кузьма сидел в просторной сатиновой рубахе, осунувшийся, почерневший от солнца и ветра.
— А почему не мое? Плохой работы нет, если она идет на пользу колхозу.
— Что говорить, самое подходящее дело председателю погонялой быть, — сказала Елизавета и засмеялась. Но, заметив, что никто, кроме нее, не смеется, замолчала.
После обеда Кузьма лег вместе с Никандром под плащ-палаткой.
— Ох, и ядовитая баба эта Елизавета, — сказал Никандр, покусывая сухую ветку. — Как с ней Щекотов живет…
— Оба хороши. Только одна на виду, а другой внутри. Я хочу с тобой вот о чем поговорить… — Кузьма лег поудобнее. — Почему ты перестал выпускать «молнии»?
— А мы готовим газету, Кузьма Иваныч…
— Газета сама по себе, а «молнии» надо выпускать каждый день. Пока стенная газета выйдет, а тут уже сразу видно самых лучших колхозников и плохо работающих. — Кузьма раскрыл сумку, достал лист бумаги. — Пиши: «Марфа Клинова, ты вчера не выполнила норму. Стыдись! Ты позоришь колхоз!»
— Так надо бы красками…
— Дело не в красках. Пиши карандашом… Ну, вот… Теперь надо этот лист прикрепить к щитку и поставить его рядом с Марфой. Пускай читает… И еще вот что: смотри за комсомольцами, чтобы все работали хорошо, чтобы никто не мог тыкать пальцем, что вот, дескать, сами пишут, а работают плохо. Понял?
— Ясно, Кузьма Иваныч.
В палатке нагревался воздух, тонко припахивало резиной, было слышно, как за стенкой шелестят листья кустарника. Никандру хотелось спросить, о чем вчера говорил с Кузьмой Емельянов. Он понимал, что разговор, видимо, шел об огородах, иначе бы незачем Кузьме было проводить собрание утром, но спрашивать было неудобно. Он посмотрел сбоку на председателя. Кузьма задумчиво смотрел в открытый треугольник выхода. В него виднелись на бугре дома, за ними далеко-далеко холм с тоненькой щетинкой леса.
— Слушай, Никандр, — тихо сказал Кузьма, — слушай и запомни на всю жизнь: никогда не считай себя умнее народа…
— Я не считаю, Кузьма Иваныч…
— Я про себя говорю. Почему-то я вдруг решил, что только я один знаю, как надо руководить, как строить передовой колхоз, и вот сегодня ночью, а особенно утром, понял, как я ошибся. Всегда надо советоваться с народом, один ничего не сделаешь…