— Что же у вас стряслось? — спросил Танцырев.
— Вроде бы ничего не стряслось, а все-таки… — с трудом сказал Михаил Степанович. — Женщина.
— Обидели?
— Не знаю. То ли она меня, то ли я ее. Не знаю.
Как только он сказал это, тотчас догадался: ничего он не сможет объяснить да и не расскажешь всего в двух словах, тут ведь важны мелочи, те маленькие, почти незаметные мелочи, которые словно бы разом всплывали из дальних щелей памяти и собрались над ним, соединившись в грозовую тучу.
Разве сможет он объяснить, как пришло к нему твердое решение бросить все к черту и лететь сюда, почти на самый край земли?
…Был тот день, не по времени жаркий в их местах, — начался сентябрь, пора уральской осени, и вдруг обрушилась совсем июльская лора. Была пятница, кончилась дневная смена. Отупев от работы, он один остался в своем обширном кабинете, подошел к раскрытому окну — привычная, знакомая до мелочей панорама завода: застилали небо розовые, серые, белые дымы, тополя у асфальтовой площади стояли покрытые темной гарью, тугие волны раскаленного воздуха вливались в кабинет; да, жара стояла не по времени тяжелая, в ней не было мягкой, сонной влажности, она давила жестко, каменно, замешенная на угаре и крутом запахе хвои. В течение дня Михаил Степанович не замечал этой жары, а теперь, оставшись один, почувствовал ее гнет, и ему захотелось оказаться где-нибудь на приволье. В таких случаях выручала рыбалка. Это был испытанный путь, хотя рыбу ловить, если говорить по чести, он не очень любил, да и не знал всех хитростей этого дела, но в заводском поселке, пожалуй, и во всей округе, рыбалка считалась благородным занятием, он узнал об этом сразу, вступив на пост директора. Те, кто работал на этом месте до него, были завзятыми рыболовами, и он решил — не стоит нарушать традицию. Постепенно он привык к этим выездам, и ему стал нравиться не сам процесс ловли рыбы, а отработанный временем ритуал: заботы о палатках, еде, гонки на машинах, а потом хлопоты вокруг ухи, сидение у костерка на берегу лесного озера, мужской разговор вперемежку с пением тягучих песен — беззаботная пирушка доверяющих друг другу людей.
Михаил Степанович подошел к большому столу, нажал кнопку селектора:
— Спешнева.
То был главный инженер, с которым Жарников вел большую дружбу. Правда, возникла она не сразу, прошел, наверное, год работы, пока они притерлись друг к друга, немало взаимно попортив нервов и крови. Жарников сумел полюбить этого высокого, с неуклюжей, медвежьей походкой человека, ровесника, хотя иногда завидовал точности его знаний.
— Слушай, Игорь, — сказал он, когда по селектору отозвались, — бросай все, рыбалить едем.
Спешнев помолчал, потом глухо рассмеялся.
— Пожалуй, мудро. Сейчас скомандую.
Выехали через час на трех машинах: пристал секретарь горкома Зыкин, человек приятный в таких поездках, веселый, еще прихватили двух снабженцев. Поехали на любимое Жарниковым Синьгу-озеро. Даже в ненастную погоду оно было ярко-синим, а в этот душный день тихая вода имела голубой цвет с зеленой бездонной глубиной, лохматые вершины сосен зеркально отражались в ней. Пока разбивали лагерь, разбирали снасти, а один из снабженцев вместе с шофером готовили закуску и выпивку, чтобы скоротать время до вечерней зорьки. Жарников ушел к небольшому взгорку, лег на пожухлую траву под сосной. Ему не стали мешать. Он лежал бездумно, чувствуя на лице тепло солнечных лучей, пробивающихся сквозь лохматые ветви, — оно было мягким, приятным, как прикосновение робких женских пальцев, — и сквозь смеженные ресницы начинал видеть, как вспыхивали, двоились над водой белые звезды с длинными игольчатыми лучами, и вот в это-то мгновение в спокойную пустоту его сознания пришло то, что приходило всегда в последнее время, в редкие минуты его одиноких грез, сопутствуемое нежностью и душистым запахом женских волос, смешанным с ароматом сена. Странно — он вспоминал эту женщину, словно бы видя два совмещенных плана, — два события сплелись в одно, и хотя меж ними произошло много разного, эти два события держались в его памяти как целое… Нина стояла в общей кухне барака и стирала, мыльная пена покрывала ее руки по локоть, рифленая доска упиралась в живот, длинные пепельные волосы были туго прихвачены на затылке марлей, поэтому лицо ее было все открыто. Она не замечала, что Жарников стоит на пороге, и была увлечена только своим делом, выражение лица ее казалось злым, тонкие губы стиснуты, щеки красны, и когда она оглянулась на кашель, остановила на Жарникове черные, жгучие глаза, он оробел. Такой сильный свет исходил из этих глаз и так они спорили со всем обликом женщины, с горестной складкой у рта, беспомощной, как у ребенка, шеей и полуобнаженной слабой грудью, что вызывали смешанное чувство испуга и жалости, и Жарников, пришедший в этот барак как хозяин, проверить, так ли скверно живут на окраине поселка рабочие, как это значилось в докладной, стоял молча, очарованный, и так же молча ушел. Он не помнил своего ухода, а осталось в памяти другое: стог сена на краю поля подсобного хозяйства, запах волос, и близко-близко от себя эти горячие и вместе с тем кроткие глаза, и еще мягкое прикосновение пальцев на щеке. Более года прошло от одного мгновения до другого, но в сознании они сливались вместе, словно не было меж ними никакого временного промежутка, а все случилось в один день.