Так он лежал под сосной на траве, впитывая в себя тревожную сладость видения, когда к нему подошел Спешнев, присел рядом и сказал:
— Вот так, Миша, живем и красоты не видим.
Он раздраженно посмотрел на него, понял, что все испорчено, встал и хмуро сказал:
— Ладно, пойдем пить водку.
Все ждали, что он скажет тост, вроде того, что, мол, пусть ловится хорошо рыба малая и большая, — так было заведено, — но он молча приподнял стопку, с трудом отпил из нее глоток, водка показалась скверной. На лужайке заговорили, Зыкин вспомнил какой-то анекдот. Жарников, чтоб не заметили его отчужденности, посмеялся со всеми, хотя и не слышал, о чем речь. Видение еще жило в нем, не отпускало, и он стал думать, что все эти приехавшие с ним люди вернутся к ночи домой, привезут рыбешки, станут рассказывать женам и детям, как все тут было, непременно скажут о нем — кто уважительно, кто с насмешкой, — а он войдет в свою квартиру, где только бродит, как тень, заика Фаина, ждет его, чтоб подать ужин. Спать он будет, как всегда, скверно, может быть, за ночь раз, а то и два его поднимут телефонным звонком — тут сам виноват, дал такой приказ: в случае чего будить безо всякого, — а на таком большом заводе без случаев и ночи не бывает, — а утром примет холодный душ — и опять на завод. И так изо дня в день, изо дня в день — без просвета. «Как же дал я ей уехать?» — думал он о Нине.
Не первый раз он спрашивал себя об этом, и вовсе не для того, чтобы найти ответ, а заглушить тоску, много раз возникала в нем мысль: взять бы да и поехать к ней, чего проще, — и он привык к этой мысли, она прижилась в его сознании и казалась не тревожной, а даже приятной, и легко исчезала, когда кончался досуг и начиналось дело.
— Время легче всего растрачивается людьми, — это говорил Спешнев Зыкину. — А потом эту потерю не исправишь, не подберешь — неразменная монетка. Потеря времени не просто минуты, часы, сутки, а утрата людской энергии. Кто у нас ее подсчитал?
Спешнев любит такие споры. Умница мужик, за ним Жарникову как за каменной стеной. Тут он снова увидел лицо Нины. «Что же это я, как теленок, раскис? Решить не могу. Поехал бы — и все!» — и показалось ему сейчас это таким простым, таким легким, что он тут же представил, как это могло быть: сесть в машину, прогнать ее сто двадцать километров до Свердловска, а там на самолет — одна ночь, всего одна ночь, и он на месте, день-два пробыть с Ниной, обговорить все — и снова сюда. Деньги у него есть, на что ему их беречь. Да ничего и не случится за это время, есть Спешнев, есть другие, и если полететь на субботу и воскресенье, можно и еще два дня пробыть, глядишь, никто не хватится, а если и хватится, Игорь Спешнев что-нибудь придумает. И впервые за все время с тех пор, как уехала Нина, он ощутил решимость и тут же понял: не сделает он этого сейчас, то так все и останется только в нем, и тут же радостно подумал: «Еду. Точка!»
Михаил Степанович встал, кивнул Игорю, — мол, отойдем, — и, пока Спешнев поднимался, перехватил ревнивый взгляд Зыкина: что это, дескать, там за тайны?
Они отошли к берегу озера.
— Слушай, — сказал Жарников, — я уеду сейчас. Пусть тут все остаются, рыбачат…
— Что-нибудь срочное? — деловито спросил Спешнев.