Поставив стакан, я принялся набивать трубку.
— Ты собирался рассказать историю своей любви, — бросил я осторожно.
Он открыл голубые, чистые, как у ребенка, глаза, посмотрел на меня отсутствующим взглядом и как бы про себя пробормотал:
— Я сейчас как раз вспоминал о ней… Только зачем тебе, собственно говоря, все это? Ты способен выдумывать истории и получше, а в невыдуманные давно небось перестал уже верить.
— Ты же обещал… Впрочем, если не хочешь, дело твое. — Я пожал плечами. — В таком случае плесни еще по глотку виски и продолжим молча наслаждаться этим тихим вечером.
Он приложил стакан ко лбу и с дремотной блаженностью улыбнулся — холодное стекло приятно освежало его. Не глядя на меня, он тихо начал:
— Было мне тогда двадцать три года, к тому времени я понаторел в синологии и за год прошел пешком восточные провинции Китая, собрав довольно много редких материалов. Мне тогда казалось, что я раз в десять превосхожу по всем статьям своих профессоров, так как легче других переношу тяготы скитаний, голод, опасности, могу найти общий язык как с монахами буддийских монастырей, так и с бандитами, впрочем, у них были свои твердые принципы и свое понятие чести. Никакие хвори меня не брали, одиночество тоже способствовало работе. Я так подробно описываю тебе свое тогдашнее положение, чтобы ты слишком поспешно не истолковал пережитое мной видениями или каким-нибудь минутным умопомрачением. Чувствовал я себя тогда способным сразиться хоть с целым светом, мало того, каждое утро, просыпаясь и потягиваясь, словно кот, от распирающих меня сил, нимало не сомневался, что бессмертие существует.
Как-то выбрались мы втроем в монастырь Куенг Чоу вместе с приятелем моим, старым Ю Чу, богатым антикваром, а точнее, коллекционером, потому что продавал он только наименее ценное, и синологом профессором Жаблонским, с которым я познакомился перед поездкой накануне вечером. Был с нами также необходимый в таких случаях слуга, присматривавший за теплой одеждой, одеялами и корзиной с термосами.
Экскурсия наша была не такой уж дальней — всего шестьдесят километров на восток от Шанхая, ехали мы в старомодном автомобиле с крышей, сложенной гармошкой на деревянных брусьях. Дорога пылила, но вид небольших холмов, поросших бамбуком, цветущих кустов, светло-зеленых от перьев молодого риса полей и тот незабываемый аромат весеннего воздуха, который ударял в голову, словно молодое вино, вознаграждали за все неудобства. Мы не преследовали никаких научных целей, просто захотелось посетить храм, побеседовать, насладиться солнцем, устроить себе попросту пикник.
Мистер Жаблонский извлек из кармана плоскую, обшитую кожей флягу, которую предусмотрительно наполнил коньяком, и мы время от времени прочищали им горло от пыли, буквально по капельке, так как автомобиль сильно трясло. Над верхушками деревьев блуждали тучи — явление здесь довольно редкое, поэтому водитель беспокойно озирался и пророчил грозу, одну из тех внезапных, наполненных громами, с теплыми струями проливного дождя, который превращает дорогу в красный поток.
Веннинг обстоятельно описывал мне всю эту картину, а передо мной вдруг возник образ профессора — крупная коренастая фигура, седые, постоянно взлохмаченные волосы и лицо, по-мальчишески задорное, багровеющее с каждым глотком, процеженным сквозь пухлые губы этого гурмана. Обшитая кожей фляга как раз и напомнила мне о нем.
— Извини, — прервал я нетерпеливо. — Этот Жаблонский случайно не поляк?
— Ты знал его? Да, поляк, ученый старого склада. Умел наслаждаться познанием, одарял нас миром старинной поэзии, найденные уникальные книги не прибавляли ему гордыни, не возносили над толпой, наоборот, приближали к жизни, удваивали в цене простые житейские радости. Помню, с каким восторгом он открыл нам великого поэта Ли Тай Бо, утонувшего во время купания в озере после веселого пиршества — захотелось посидеть на луне, отражающейся в воде. Никто из подвыпивших, как и он, друзей, которые обнимались в это время у озера с девушками, пели, играли на флейте и декламировали стихи, ничего не заметил, и пучина сомкнулась над бедным поэтом, вновь разгладилось отражение искаженного круга луны. Китайцы неохотно упоминают об этом, считая такую кончину позорной, хотя на самом деле это была смерть, достойная большого поэта. Жаблонский не только сам ценил его, но и прославлял. Интересно, где он теперь? Китай он любил по-настоящему…
— Его больше нет. Умер внезапно, как того и желал себе или, вернее, предсказывал, — уточнил я шепотом. — Здесь, в Пекине, душной июльской ночью. Нашли его за столом, уткнувшегося головой в начатую страницу, исчерканную силуэтами участников торжественного приема, на котором накануне побывал, с шутливыми клятвами, дружескими подшучиваниями над сильными мира сего. Он был и моим проводником, во многом я ему обязан своим знанием Китая. Пожалуй, ты прав, он был скорее несостоявшейся творческой личностью, нежели ученым, любил жить на широкую ногу, не ущемляя себя в еде и вине, и так же щедро угощал своих друзей. Родственники считали его сумасшедшим, глядя, как он растрачивает свое богатство на экспедиции в Китай.