И чем все обернулось? Потом в Польше произошла революция. Его предприимчивых, расчетливых братьев реформа лишила земли, пропали их поместья, а при нем остались его знания, и он, сумасшедший, выиграл на своем безумии. На родине зачли ему эти чудачества как заслугу, сделали профессором университета. Но если наезжал в Китай, то не ради литературы, а ради людей, чтобы окунуться в совершенно иную стихию… Но извини. Я умолкаю, рассказывай дальше.
— А знаешь, твое известие о его смерти меня как-то не взволновало, — снова заговорил Томас Веннинг. — В определенном возрасте человек уже смиряется с неизбежностью, попросту ждет своей очереди. А ведь с ним умерло и мое прошлое. Тот китаец-антиквар эмигрировал в Штаты. Наверное, тоже нет в живых, уже тогда он был стариком с лысой, отполированной, как желтая слоновая кость, головой. Не осталось у меня свидетелей, на которых я мог бы сослаться…
Китай — необыкновенная страна. Иногда, проснувшись среди ночи, я слышу немолчное топотание, гнусавые голоса, и представляется мне тогда, что китайцы только что выроились из глины, оплодотворенной плотью стольких поколений, что этой землей смерть никогда не завладеет, из нее потоком извергаются людские жизни, стекаясь в рабочие колонны, необъятные, неудержимые… — Он отхлебнул виски с каким-то лекарственным привкусом, посмотрел сквозь вьющуюся вистарию и темные линии витражей на желтом, пустом небе. — К самому монастырю невозможно было подъехать, пришлось выйти из машины и продолжить наше путешествие по извилистой, выложенной камнями тропинке. Над нами раскрывали свои зонтики бородатые уксусные сумахи, скала была скользкой, от влажного мха исходила приятная прохлада.
Весьма кстати пришлась и эта вынужденная прогулка, она умиротворяла после смены пейзажей, зеркальных рисовых полей, ослепляющих неожиданными бликами.
Храм был обнесен оградой в виде драконов, которые своими зубастыми пастями поддерживали ворота. Главное строение было небольшим, но изысканных пропорций, крыша напоминала распростертые крылья птицы. Задержавшись посреди двора, мы залюбовались статуями из голубого фарфора, хорошо смотревшимися на фоне вздыбленных, клубящихся облаков. На прогретых солнцем ступенях храмовых построек расположилось набожное семейство. До сих пор помню молодую мать в узких брюках, кормившую голого младенца; он сосал грудь, скосив глазки, повернувшись боком, чтобы не терять из виду нас, чужестранцев, обвешанных фотоаппаратами, сумками, фонариками.
Мы вошли внутрь. Это был один из редких храмов, посвященных не мужчине, а женщине. В полутьме стлался дымок благовонных свечек, словно легкой вуалью заслоняя от нас, смертных, лик богини Куин Линь, покровительницы любви. Ее высокое изваяние в золотистовишневых одеждах, ниспадающих тяжелыми складками, застыло в полутанцевальной позе.
Антиквар Ю Чу низко поклонился ей, словно давая понять этим жестом учтивости, что явился сюда не за добычей, а совершенно бескорыстно. Но уже через минуту он, как мышь, шнырял в полумраке, влезал на ступени алтаря, обстукивал согнутым пальцем старые фарфоровые чаши, полные серого пепла от истлевших курильных палочек. Подсвечивая себе фонариком, искал знаки, проверял эмаль на трещины. Напрасно таращили на него глаза, чудовищно оскалив зубы, властители ада с поднятыми мечами, демоны, стерегущие святилище.
Жаблонский принялся разбирать строфы, вышитые на длинных шелковых свитках, струящихся со сводов. Мы старались не мешать друг другу. Я засмотрелся на богиню, и мне показалось, что ее забавляет мое восхищение, она даже снисходительно улыбнулась — или, может, это колыхание жертвенных благовоний создавало иллюзию движения?
Я шел вдоль стен, водя по ним лучом фонарика. Моему взору открылась фреска — свита играющих богинь. Нарисовал их, по всей видимости, талантливый художник, потому что они ничем не напоминали распространенный образец живописания, изображена была просто стайка расшалившихся девушек. Они бросали друг в дружку мячом, взлетая над пушистой травой, и в их движениях чувствовалось сознание своей привлекательности и красоты. Стремительные прыжки, дуновение ветерка колыхали шелк одеяний, являя воображению их гибкие тела. Все это было не игрой, а музыкой.