И ведь так думает не один житель столицы, подобные надписи, поспешно намалеванные мелом, я видел на стенах. Я смешался с толпой, растекавшейся с площади многочисленными ручейками, слышались возмущенные возгласы и громкие насмешки над бульдогами, которые грозились пустить в ход дубинки, если не разойдутся.
Люди расходились не столько из-за угроз, сколько из-за директорского требования вернуть талеры. Прослышали, что собираются перекрыть выходы с площади: сыщики всех обыщут, а поскольку все талеры похожи, как тут отличить, который Директоров, а который свой, посему обещали конфисковать, чтобы не сказать хуже — ограбить, все имеющиеся в наличии монеты. И никому не пожалуешься… Все начальники одинаковы. Просьбу примут, оплату оприходуют, дверь не успеет закрыться за жалобщиком, а жалоба в корзине для мусора — самый надежный служебный путь. А что? Не принимать же меры против себя, своих подводить? Нет, лучше уж такие заведения обходить стороной!
Я прислушивался к недовольным голосам, горожане группками расходились, быстро исчезали в воротах. Окованные двери с треском закрывались, скрежетали засовы.
Привлекать к себе внимание и спрашивать я не хотел, хотя в Блабоне, разумеется, каждый ребенок знал, где стрижет король.
Я все ходил и ходил по улицам, устал, тяжелая сумка мешала. Вышел к фонтану. На каменной скамье сидел бульдог с приклеенной бородой, в темных очках, опирался лапами на белую палку — якобы слепец. Я сполоснул руки под струей воды, он видел это и принял за условный знак — свой, мол.
— Ну что, коллега? Заговорщики как сквозь землю провалились…
— Сдается, они давно уже за стенами города, — подсунул я ему версию. — Полагаю, у них свои люди в карауле.
— Мерзко и думать о предательстве. Скорей всего, забились в какую-нибудь дыру в городе. Прочешем улицу за улицей, выловим негодяев. Не хотел бы я оказаться в их шкуре… Ох уж отыграется на них Директор, взбешен до крайности, всех погоняет и бранит, словно белены объелся…
— Вылезут на свет божий — их сразу выследят. Служба огромная, да подключенных к поискам втрое больше. У полиции есть на кого опереться, — выспрашивал я осторожно. — Это ваш район?
— Слежу за этим заведеньицем. — Он показал белой палкой. — Директор говорил, явятся сюда обязательно, коль попутные ветры принесли их восстанавливать королевство.
Я поднял голову и с удивлением прочитал большую вывеску: „Парикмахерская У КОРОЛЯ“.
Значит, все-таки добрался.
— Директор-то уж знает, у него в руках многие нити сходятся…
— Все! — рьяно заверил бульдог. — Потому и покушение на него организовано. Стреляли из толпы…
Меня так и подмывало рассказать, как было дело, да вовремя придержал язык, лучше промолчать.
— Ты мне на смену?
— Разумеется, беги перекусить… У меня соседний район, присмотрю и за твоим.
— А что у тебя в сумке? Может, зеркало?
— Угадал. В случае чего сигналю на башню Эпикуру, он протрубит тревогу. Понимаешь, здесь нельзя поднимать шум, а то спугнем… Директор велел.
— Хитер, ничего не скажешь, — засопел бульдог с одобрением. — А этот лилипут показался мне подозрителен, так и рвется в драку… Неужели тоже на службе?
— Сугубо тайной.
— А, вот оно как, значит, подсадной. До встречи в канцелярии. Как пристало слепцу, скажу: еще увидимся!
И он отправился, изредка постукивая белой тростью по стенам домов.
Три каменные ступени вели в парикмахерскую, пахнуло запахами одеколонов, паленого волоса, мыла и кремов. Ученый скворец заскрипел в клетке:
— Клиента принесло!
Высокая спинка кресла отражалась в огромном зеркале — о таких зеркалах мне рассказал кот, — раму скрепляла корона и королевские инициалы: С. R. — Cardamon Rex. На мраморной полке над фарфоровым тазом блестели ряды серебряных флаконов и щеток, оправленных в серебро, все из замкового будуара. Тем не менее все выглядело вполне привычно, как в парикмахерской „люкс“.
Занавесь раздвинулась, и в белом халате вошел сам маэстро. На мой глубокий поклон он приветственно взмахнул ножницами. Подобающим царственной особе повелительным жестом пригласил меня занять место в кресле. Перед тем как усесться, я засунул сумку с хроникой под кожаную подушку, банку поставил у зеркала и невольно усмехнулся: банок было теперь две. Король набросил на меня простыню и довольно туго скрепил.
Постоял надо мной в задумчивости. Пальцами расчесывал мои волосы. Королевские руки повисли над моим теменем с просвечивающей лысиной, словно руки пианиста над клавиатурой перед началом концерта. Смотрел он в зеркало, а не на меня. Там, в глубине, грезилась ему совсем другая голова, которую он своим искусством сотворит из благовоспитанной посредственности, изваяет.