Второе письмо было от нового родственника. По общему стилю, по обилию всяких знаков препинания Владимир Михайлович понял: Ермолай Емельянович, несмотря на возраст, личность довольно темпераментная. Тот писал: хоть и отмечено шестидесятилетие, но ощущение такое, будто жизнь только начинается. Дел непочатый край.
Вот уже несколько лет, писал Ермолай Емельянович, он увлечен столярным делом — это плюс к основной работе. Хорошие люди научили, помогли на первых порах, и теперь он даже не знает, что приятней для души: хоровая ли деятельность, столярная ли… Вот и стали они с Владимиром Михайловичем в некотором роде коллегами.
Сынок подрос, готовится в армию, уже прошел призывную комиссию. Так что вот-вот «забреют». А о дне проводов Владимира Михайловича известят телеграммой — это будет прекрасный повод собраться всем вместе.
Несведущий человек мог бы подумать, что это не первое письмо, а продолжение многолетней переписки.
Кому бы Владимир Михайлович ни рассказывал о новом родственнике, все удивлялись и говорили: «Ну, дела…»
А когда пришла телеграмма, Владимир Михайлович выехал немедленно и повез в чемодане пиджак с орденами и свой старый кортик в подарок будущему воину.
Встретились Владимир Михайлович с Ермолаем Емельяновичем сердечно, у обоих на глаза навернулись слезы. Они обнялись, а потом стали похлопывать друг друга по плечам, словно выбивали друг из друга скопившуюся за годы разлуки пыль.
Ермолай Емельянович протирал круглые линзы очков, а Владимир Михайлович все повторял и никак не мог успокоиться:
— Довелось, брательник… Жизнь справедлива… Берет сполна и отдает тоже… Довелось, брательник…
— А вот и жинка моя, Оксана, — сказал наконец Ермолай Емельянович. — А вот и хлопчик наш — Богдан.
Рядом стояли хозяйка, статная, чернобровая, черноглазая Оксана, и сын-призывник. Хлопчик, видимо, был чем-то расстроен, и какая-то нервность ломала его изнутри, и было видно, что ему очень хочется, чтобы знакомство поскорее закончилось и он мог бы уйти.
Владимир Михайлович на вытянутых руках поднес Богдану кортик.
— Теперь ты почти воин. Поздравляю! Храни как память. Не забывай о героической судьбе своего народа. Дай обниму тебя.
— Просто прелесть, — сказала Оксана глубоким, полным значения голосом. — Тебе, Богданчик, вручается оружие предков. Смотри, как блестит.
А Богдан все переминался с ноги на ногу, и рассеянность его не проходила. Он взял кортик, пробормотал что-то и тут же положил его у зеркала на полку, рядом с разноцветными пустыми флакончиками из-под духов. Там же еще лежала огромная сувенирная расческа в красную и черную клетку.
Подумать только, даже не достал клинок из ножен… Вот этого Владимир Михайлович от будущего воина никак не ожидал. Он был убежден, что любому мужчине свойствен повышенный интерес к оружию. Даже сам — увидишь какой-нибудь кустарный ножичек для заточки карандашей в кабинете у товарища и то разглядываешь, крутишь в руках, вертишь… А здесь, как безделушку, как щепку… Ну, ну, посмотрим, что будет дальше, — как она проявит себя, воинственная польская кровь.
Из писем Ермолая Емельяновича Владимир Михайлович знал: Оксана вывезена из Польши, откуда-то из-под Лодзи. Сына назвали Богданом в честь деда по линии матери. В той стране Ермолай некоторое время работал по договору. Кстати, надо бы спросить: а воевал ли сам, любезный Ермолай? Да, очень интересно — что он делал во время войны.
Вот какую мрачную петлю затянули мысли Владимира Михайловича.
Но рядом стояла красивая Оксана — само гостеприимство, сама сердечность. Она взяла Владимира Михайловича за руку и сказала:
— Прошу в наши покои.
— Сначала на кухню, — решительно сказал Ермолай Емельянович. — У нас какая жизнь? Мы начинаем благоустраиваться с кухни. Во-от… — Он повел рукой. — Все сделал сам, кроме электроплиты, разумеется. — И он засмеялся. — Как, а?
Все, что находилось здесь, было сделано добротно, со вкусом, опытной, хорошо обученной рукой. Мойка и посудный столик у плиты, навесные шкафчики с легкой изящной резьбой по краям. Вообще все смотрится легко и весело. Именно весело.
— Беру на работу, — сказал Владимир Михайлович и обнял Ермолая Емельяновича за плечи.
Тот смутился, как юноша, и в свою очередь постучал согнутым пальцем по груди Владимира Михайловича, по ордену Боевого Красного Знамени.
— Вот это коллекция, — сказал он.
— Пять лет собирал, с сорок первого по сорок пятый.
Гости занимали места за столом. На Владимира Михайловича они особого впечатления не произвели, не было в них живинки, все какие-то независимые, с какой-то холодной вежливостью и по отношению друг к другу, и по отношению к хозяевам. Может, впервые собрались вместе в таком вот составе? Рядом с ними Ермолай Емельянович казался суетливым. Очки его поигрывали неожиданными бликами. Седеющий бобрик волос тонким ручейком бакенов соединялся с круглой бородкой, где каждый волос тщательно подогнан и уложен. Время от времени Ермолай Емельянович теребил свою бородку, но когда отпускал ее, каждый волос тут же принимал прежнее положение. Хозяин весело подбадривал хозяйку: что есть в печи, на стол мечи, — и это когда стол и так ломился от яств. И странная получалась штука: удалое российское хлебосольство гармонично увязывалось с молчаливой и холодной компанией, где каждый смотрел строго перед собой.