— Так-то вот… Была — и нету… Тут и мы виноваты, все виноваты. Заметили же — не появляется… Кто-нибудь обеспокоился? Ку-уда-а там! А шутить — так все: жениха нашла, к жениху ушла. А чтобы подняться к ней, узнать в чем дело — нет. Это же надо подниматься, лишние шаги делать. А кто будет лишние шаги делать? Кому это нужно? Нам сейчас друг до друга… — Соседка покачала головой и замолчала.
— Извините, я ваших порядков не знаю, по скольку собираете?
— Твердого тарифа нет, кто сколько даст, — ответила соседка. — Кто и рублевку, а кто и ничего, есть кашалоты.
Василий достал из кармана сверкающий юбилейный рубль.
Соседка подбросила денежку на ладони, лицо ее расцвело, и было видно, как она прямо на глазах проникается к Василию еще большей симпатией.
Василий закрыл дверь и прошел на кухню. Не зажигая света, встал у окна. Беспросветная темень царила над городом. И таким Василий почувствовал себя маленьким, ничтожным, что горло перехватил спазм. После соседкиного сообщения все вдруг сместилось и перемешалось. Так исподволь накапливается электричество, и когда образуется излишек его, — в какой-то неожиданный момент сверкает молния. Вот и у Василия что-то накапливалось в тайниках подсознания, что-то тасовалось, выстраивалось в определенный порядок, и ему казалось, что все идет правильно, как и должно идти. Но вдруг вспыхнула молния, и распался четкий порядок, и как будто бы не было никогда этого порядка.
А он, Василий, уже не первой молодости. Это Наташке двадцать четыре, ей пока что проще, тут и спросить не с чего: школа, институт, теперь вот — ребенок… Жизнь Наташку еще не испытывала серьезными развилками. А ему через год разменивать четвертый десяток. Женился поздно, в двадцать семь лет; наивно полагал: чем дольше и тщательней выбор, тем надежней. Ерунда! Как повезет!
Ни городов, ни профессий Василий не менял. Подобно взвешенной частице, стоял на одном месте, жил, смотрел, как живут другие. Смотрел и слушал. И сама жизнь, условия ее учили Василия сохранять неподвижность, занимать одно и то же положение, какие бы там подводные течения ни возникали, как бы ни взбалтывали сосуд. По крупицам накапливал он золотой свой, бесценный опыт, выстраивал четкий нерушимый порядок. И уважал себя за то, что сумел-таки найти честный контакт — без унижений, без пошлых изгибов — между своей совестью и совестью окружающих.
Впервые о такой взаимосвязи он задумался еще в армии. Было тогда их три неразлучных друга: он, Боря из Горно-Алтайска и еще один из Рязани. Тайн между ними не было, касалось ли это домашних дел или служебных. Они вслух читали письма, делились посылками, выручали друг друга последней папиросой. Однажды Василий и Борис были в дозоре, и почта пришла без них, был пропущен жгучий момент, когда старшина запускает руку в рюкзак, достает письмо и выкрикивает фамилию. И каждый раз замирает сердце, потому что следующее письмо обязательно должно быть твоим. Тот, который из Рязани, весь вечер ходил молчаливый, какой-то подавленный. Василий и Борис решили, что он получил плохое известие. Но как ни пытались они узнать причину, ничего не получалось: все хорошо, все отлично, повода для переживаний нет. После отбоя тот сразу же накрылся с головой одеялом и затих. Василий и Борис поболтали немного о том о сем — койки друзей стояли рядом, — и показалось им странным, что товарища так быстро потянуло в сон. Постепенно казарма затихла, стали раздаваться первые храпы и первые злые советы:
— Сапогом его!
А этот, из Рязани, как умер. Может, задохнулся? Сорвали одеяло и обалдели: товарищ лежал в обнимку с огромной жестяной банкой джема; запускал туда палец, поддевал, сколько сможет, и отправлял в рот. Друзья растерялись и молча смотрели на него, а он смотрел на них перепуганно, инстинктивно закрыв банку растопыренными пальцами.
Дружба была самым позорным образом предана, растоптана, оплевана. Стали решать: как проучить подлеца. Избить? Нет, слишком все просто, к утру очухается. Не разговаривать? Других друзей найдет, таких же подонков, как и сам. И тогда они придумали самое жестокое наказание: пусть сейчас же, на их глазах, пятерней, пальцем, как угодно, съест всю банку. Тот вначале обрадовался, что так легко отделался. Но чем ближе становилось донышко, тем сильнее проступали на его лице му́ка и отвращение.
Василий, глядя на того, испытывал и злорадство, и ненависть, и зависть: жрет, скотина, не горчицу, а клубничный джем. Но потом отвел взгляд. Ему стало не по себе, как бывает не по себе сильному воину перед беспомощным врагом, которого все-таки необходимо уничтожить. Ему стало стыдно и за себя, и за того, и вообще — за людей. Самые умные — и самые жестокие! Что они делали? Они медленно казнили себе подобного, и, самое главное, — наслаждались этой медленной казнью…