Когда Ребров и Чехова прощались, они вдруг оба почувствовали, что события последних дней незаметно, но довольно прочно сблизили их. Но оба они понимали и другое – что близость эта случайна, что называется, ситуативна, и никакого продолжения иметь не может. Но, тем не менее, в этот момент она была чрезвычайно важна и нужна для обоих. И запомнится надолго, если не навсегда.
– А вы разве не заметили, что шторы задернуты? – спросила Чехова.
– Заметил. Просто решил, что не стоит брать ваш дом штурмом, – неловко пошутил Ребров. – Надеялся сделать все тихо и обойтись своими силами…
– А что будет с этим господином Фрейзером?
– Думаю, что ничего особенного. Выяснят, кто же он есть на самом деле, как он сюда попал, чем занимается. Потом свяжутся с американцами и будут договариваться. А куда вы уезжаете? Или это тайна?
– Я перебираюсь в Нюрнберг.
– A-а… Будете судить всех этих…
– Ну, я не судья, так что судить будут другие. Я буду только наблюдать.
– Интересно, мы еще увидимся?
– Надеюсь.
«Совершенно секретно. Принято по ВЧ, экз. 1.
Москва, НКВД СССР, тов. Берия
Газета „Курьер“, издаваемая в Берлине под контролем французских военных властей, 14 ноября с. г. года поместила заметку „Орден для Ольги Чеховой“. Как сообщает газета, киноактрисе Ольге Чеховой был вручен лично Сталиным высокий русский орден за храбрость. С первых дней войны, как сообщает газета, Ольга Чехова… имела в своем распоряжении комнату в ставке Гитлера. Который ради нее устраивал большие приемы… Много лет она вела опасную игру. Не будучи разоблаченной со стороны гестапо. Только последние дни, когда Красная Армия сражалась в пределах Берлина, ее куратор был арестован, а ей самой удалось избежать расстрела».
Резолюция: «…тов. Абакумову, тов. Меркулову. Что предполагаете делать в отношении Чеховой?
Часть вторая
Турбулентная осень
Глава I
Вы – преступники. И только!
Два американских военных транспортных самолета вынырнули из пелены облаков один за другим и тяжело приземлились в аэропорту Нюрнберга. Их тут же окружили джипы и грузовики с вооруженными американскими солдатами.
По подогнанным трапам из самолетов с трудом выбралась группа пожилых, помятых мужчины. Одеты они были кто во что горазд – одни в гражданском, другие в военной форме без погон. На некоторых были натуральные обноски – заношенные рубахи, непонятного происхождения френчи. Сквозь строй солдат пленные прошли в автобус с зарешеченными окнами. Из самолета выбросили какие-то чемоданы и мешки, которые солдаты закинули в один из грузовиков.
Кортеж медленно двигался по разрушенному Нюрнбергу, а люди в автобусе молча и угрюмо разглядывали город. От обломков были расчищены только некоторые улицы. Среди руин вдруг можно было увидеть дымки от костров, вокруг которых сидели ни на что не обращающие внимание люди. Судя по всему, они там и жили. Проломы и дыры в стенах кое-где были небрежно заложены досками. В холле первого этажа одного из массивных зданий стояло искореженное зенитное орудие…
Проехав по широкой и прямой Фюртсштрассе, кортеж вдруг оказался перед кварталом практически невредимых старинных зданий, в центре которого высился четырехэтажный Дворец юстиции за большими двойными чугунными воротами.
Кортеж обогнул Дворец, проехал вдоль длинного корпуса, расположенного перпендикулярно. Корпус выглядел совсем невесело – холодные старинные стены, ряды маленьких зарешеченных окон.
– Заключенные, вы – в тюрьме, – обратился к выстроившимся перед ним мужчинам начальник тюрьмы полковник Эндрюс.
Это был крепкий человек с короткой стрижкой, похожий на типичного американского шерифа, но в очках, из-за которых он больше смахивал на непробиваемого бюрократа. Полковник был профессиональным военным, который все в жизни делал по приказу или согласно уставу, на него невозможно было повлиять ни уговорами, ни лестью, ни мольбами, ни угрозами. Так как Эндрюс раньше служил в кавалерии, он всегда ходил со стеком в руках, которым во время разговора постукивал по сапогу.
– Здесь установлены жесткие правила, которые будут соблюдаться неукоснительно. Никаких поблажек. Вы были в Мондорфе и должны понимать, что упрашивать меня о поблажках, угрожать мне, пугать жалобами – бесполезно. Вы можете жаловаться только господу Богу, но он не захочет протянуть руку помощи таким преступникам, как вы.
Выдержав многозначительную паузу, полковник Эндрюс продолжил.
– Скоро вы увидите свои камеры. Вам разрешается иметь карандаши, бумагу, семейные фотографии, табак и туалетные принадлежности. Все.
Эндрюс опять дал заключенным время усвоить услышанное.
– Охрана будет следить за каждым из вас круглые сутки. Когда заключенный ложится на койку, его голова и руки должны оставаться на виду. Брить вас будет тюремный парикмахер. Очки выдаются на день и отбираются на ночь. Свет в камеры подается снаружи, в них нет электропроводки. Так что самоубийство током исключается. Несколько раз в неделю – обыск без предупреждения. И не дай бог будет найдено что-то запрещенное. Мытье – раз в неделю… Каждое утро – уборка своей камеры.
– Позвольте, но мы – военнопленные, – не выдержал Кейтель. – Есть Женевская конвенция об обращении с военнопленными…
– Плевать мне на конвенцию, – отрезал Эндрюс. – Здесь вы – только преступники, находящиеся под судом, и подчиняетесь тюремным законам.
– Не забывайте, с кем вы имеете дело, полковник! – вскипел вдруг еще больше похудевший Геринг. – Вам еще придется устыдиться той роли, которую вы сейчас играете!
– Вот уже чего я точно не забуду ни на секунду, так это – кто передо мной, – осклабился полковник.
– Я требую, чтобы в моей камере постоянно находились лекарства, – не унимался Геринг. – Я не могу без них. Или вы хотите довести меня до смерти?
– Вы будете получать только те лекарства, которые пропишет тюремный врач. Что касается наркотических средств, которые вы прятали в ваших бесчисленных чемоданах, вы будет получать их как в Мондорфе – в том количестве, которое позволит вас сохранить живым до вынесения приговора.
Геринг на глазах становился пунцовым. Кое-кто из заключенных смотрел на него с откровенной усмешкой, кто-то стоял с отвлеченным видом. Было ясно, что эти люди ничем не объединены, что каждый из них занят только собственной судьбой.
– Не забывайте, полковник, что вы имеете дело с историческими личностями, в чем бы нас ни обвиняли, – продолжал тем не менее кипятиться Геринг. – А вы – никто!
Эндрюс демонстративно засмеялся в ответ.
– Еще раз повторяю – это тюрьма для преступников. Запомните это. Все протесты против условий содержания являются не только необоснованными, но и неправомерными. Ваше представление о собственном статусе ошибочно.
Брезгливо посмотрев на заключенных, полковник объяснил еще раз:
– Повторяю еще раз для тех, кто не понял. Вы не являетесь ни пленными офицерами, ни даже просто военнопленными. Вы из тех, кто относился к международным договорам и праву, как к макулатуре. Вы полагали, что их можно использовать только для собственной выгоды. Что их можно безнаказанно нарушать, когда дело касается других, особенно «неарийских рас». Поэтому вы сами поставили себя вне закона и стали преступниками. А сейчас вас отведут в камеры. На каждой указан номер и фамилия заключенного.
Геринг, желая, чтобы последнее слово было за ним, и было ясно, что он не сломлен, громко спросил:
– Так как я тут главное лицо, надеюсь, у меня будет камера номер один?
Эндрюс сплюнул, хлопнул стеком по сапогу.
– В какую посадят, в той и будешь сидеть.
Бывшие хозяева тысячелетнего рейха с удовлетворением наблюдали, как американец ставит на место толстого Германа. Они даже не представляли себе, какое жалкое зрелище представляют собой со стороны.