"Шеф" запил. Он и раньше выпивал, с тех пор как начали заправлять автомобили спиртом. Экономили бензин. Сейчас немец не просыхает. Поскольку я часто без дела околачиваюсь в гараже (после гибели Переца мне незачем ходить по городу), старик использует меня в качестве слушателя его душевных излияний. Дела у него действительно незавидные. Его старуха с дочерью голодают в Берлине, два сына погибли на Восточном фронте, а сейчас туда отправили последнего, самого младшего. По пути на фронт он заехал повидаться с отцом. Это был совсем молодой парнишка, на вид не более семнадцати лет.
Дитрих нашел себе достойных собутыльников в лице солдат аэродромной прислуги. Всем за пятьдесят: плешивые, пузатые и кривоногие. Забиралось это общество в каморку, разводили спирт водой и осушали помутневшее пойло графин за графином. Бывало, шеф зазывает меня туда, сует стакан спирта: "Пей, Пипель!"
- Не могу, мне от спирта тошнит и голова болит, - отказываюсь.
- Не можешь пить, так поешь, - и дает мне хлеб, намазанный свиной тушенкой.
Из-за жары я снял пиджак с желтыми звездами, и солдаты спрашивают шефа, откуда у него взялся этот "юнге" с берлинским акцентом? Они уверены, что я немец.
Дитрих, прищурившись, смотрит на меня и смеется.
Однажды, придя на работу, застаю его пьяным с утра. Он возбужденно говорит собравшимся вокруг шоферам:
- О дерьмо, мы им вчера дали. Представьте себе, зашли мы (он со своими собутыльниками) в ресторан, а за столиком рядом сидят эти собаки из латышского СД. Вот дерьмо! Мы им говорим, чтобы убрались подальше, не хотим рядом сидеть, у них руки в крови. Они обиделись и полезли в драку. Ну, мы их и побили. Прибежали жандармы, скандал... Но всё это дерьмо.
Назавтра Дитрих не явился на работу. Говорили, что ночью его забрали. Дальнейшая его судьба неизвестна.
Через несколько дней появился новый шеф по фамилии Кестнер. Был он высокий, худой, с болезненным лицом землистого цвета. Спиртного не употреблял, глотал пилюли и запивал их водой. Говорили - "желудочник". Компании он ни с кем не водил, ко мне относился хорошо. Однажды, когда нового шефа послали в Варшаву, я попросил его взять меня с собой и высадить за Бугом в польской деревне. Кестнер покачал головой:
- Ты хочешь, чтобы твоего шефа арестовали?
Он, конечно, прав. С какой стати немец будет рисковать ради еврея?
На днях у нас появился новый шофер. Веселый парень из пригородной деревни. Ему дали кличку "Инженер", хотя его образование ограничилось начальной школой.
Инженер был честолюбив, и коллеги почему-то невзлюбили новенького.
После гибели Переца у меня в гетто остался лишь один близкий друг Нёма. Однажды вечером он показал мне под своей кроватью яму, в которой оказался ящик с ручными гранатами.
- Недолго здесь пробудем, - сказал Нёма, - уйдем к партизанам, но с оружием. Без оружия никто нас не примет.
Через несколько дней на находившемся близка от гетто еврейском кладбище, забегали немцы и полицаи. Говорили, что обнаружили потайной ход, прорытый из гетто, по которому ночью уходили евреи в партизаны.
Раннее утро. У выхода из гетто собираются колонны рабочих. Вдруг у ворот возникло замешательство. Кто-то заметил, что колонны направляются немцами по одной улице. Опять немцы задумали что-то против нас. Подбегают мальчишки и передают приказ не выходить из гетто - будем сопротивляться. Рабочие разбегаются по домам. Я спешу в свой сарай. Яма раскрыта, ящика с гранатами в ней уже нет. Опоздал я. Что же делать? Забираю из-под матраса свой "арийский" паспорт, может, еще пригодится. За колючей проволокой почти впритык стоят немцы из фельджандармерии, вооруженные автоматами и в касках, даже с противогазами на боку. К ограде подходит еврейка, по-видимому, уже сошла с ума. Она без конца повторяет:
- Зачем вы нас убиваете? Мы же вам ничего плохого не сделали.
Эсэсовцы скалят зубы. Видно, как в том конце гетто полицаи сгоняют евреев к грузовикам. Вблизи ни души, здесь все уже попрятались. Куда же мне деться? Из соседнего дома выглянул мальчишка. Узнаю, он из дома Переца. Машет мне рукой. Мы спускаемся в схрон.
Тускло горит коптилка. В подвале преимущественно женщины, дети и пожилые мужчины. Здесь мать и две сестры Переца. Дети притихли. С напряжением ждем дальнейших событий. Время медленно тянется. Коптилка погасла - не хватает кислорода. Душно. Медленно нарастает издалека гул, как будто на гигантском току молотят в сотни цепов. Гул приблизился, уже можно различить отдельные удары топоров. Послышались отрывистые голоса, лай собак, быстрые шаги. Ищут, ищут нас на расстрел. Убийцы бегут в наш сарай, копают над самой головой, слышен стук лопат о камни, наступают последние минуты, люди прощаются с жизнью. Дети начинают тихо плакать, им затыкают рты, чтобы там, наверху, нас не услышали. Опять удары, бьют топором по стенам сарая, слышен скрежет отдираемой доски. Недалеко выстрелы, взрывы гранат. Кажется, прошла вечность, но шаги стихают, удары стали глуше, гитлеровские пособники ушли дальше.
Ночью выхожу наружу. Светит полная луна. Держась в тени построек, бегу в дом. На кухне развалена печь, кое-где пробиты стены, разворочены нары, на полу валяются дверные и оконные косяки. Полицаи поработали, не щадя сил, искали не только вход в схрон, но и драгоценности. В сарае местами гитлеровцы копали землю над самым подвалом, они искали места с рыхлой землей, свидетельствующие о наличии схрона. Но здесь они наткнулись на камни и кирпичи, которыми давным-давно засыпали бетонированный свод подвала. Если бы они копнули ближе к стене, то сразу наткнулись бы на обводной тоннель нашего схрона.
На другом конце гетто, вблизи кладбища, разгорается стрельба, слышны даже взрывы гранат, но затем всё стихает. Гитлеровцы на ночь ушли из гетто, боятся, но усилили охрану забора. Все же можно было бы попытаться выбраться, но светит луна. Надо дождаться темных ночей. Когда же это будет?
Возвращаюсь в схрон. Захватил с собой найденное на кухне ведро с водой. Вода еще пригодится. Мои друзья по несчастью толпятся у входа, стараются хоть сейчас подышать свежим воздухом. В темноте кто-то сует мне галету размоченную в воде.
На следующий день все повторяется: медленно нарастающий гул, отдельные выстрелы, а потом - близкие удары топоров, опять копают над головой. Какой-то полицай забежал по "большой нужде" в наш сортир. Теперь уже не догадаются, что туалет "фиктивный". Зато в подвале густой запах человеческих экскрементов, тем более и в схроне в углу испражняются в ямке, которую тут же засыпают песком. Дышать всё труднее. Последующие ночи опять лунные. Днем моросил дождик, а ночью светло как днем. Нельзя незамеченным подползти к проволоке. Как долго мы сможем здесь продержаться?
Прошло около пяти дней, когда под вечер послышались еврейские голоса, забегали люди. Оказывается, акция закончена, вернулись рабочие. Их все это время держали на рабочих местах. Опять убили четыре тысячи узников гетто.
По улице медленно движется телега. На телеге лежит убитый, накрытый окровавленной простыней. Из-под простыни торчат ноги в кирзовых сапогах. За телегой идет обезумевшая от горя дочь убитого. Она оборачивается к прохожим:
- Евреи! Сопровождайте. Будьте добры, воздайте последние почести.
Никто не обращает внимание на ее причитания, у каждого свое, не меньшее горе. Следом везут еще несколько растерзанных трупов. Оказывается, в соседнем с нами доме гитлеровцы обнаружили схрон. У входа еврейский парень схватил полицая за отвороты мундира, ударил его ножом, и из отобранного пистолета обстрелял полицаев. В ответ полицаи забросали схрон гранатами. Чудом спаслась эта еврейка, спрятавшаяся в ответвлении тоннеля. На крыльце другого дома причитает молодая женщина:
- Прости меня, Розочка, я не хотела, чтобы они погнали тебя к яме.
Она сама убила свою шестилетнюю дочку. При приближении полицаев девочка начинала плакать. Мать зажимала ей рот, чтобы палачи не услышали плач ребенка. Девочка просилась: