На следующих кадрах была отдаленная горная деревушка, где Ким Киён когда-то работал. Он сидит на веранде с какой-то старушкой, держит ее за руки. «Что вы хотели бы, чтобы здесь построили? Я из волостного управления». — «Ой, вот этого не надо. Проку нет никакого от этих ваших управлений». — «А что нужно?» — «Баню хорошо бы. Хозяйки целыми днями бегают туда-сюда, все в поту, хоть бы где водичкой окатиться. Старики вот тоже — кости ноют, а прогреться негде». — «Хорошо, построим обязательно». — «Ой, не врешь?» — «Ну что вы! Обещаю». Крупным планом показывают их, такие разные, руки. Одна — не державшая ничего тяжелее карандаша, тонкая и слабая рука архитектора, другая — рука старухи с узловатыми, похожими на сухие ветки пальцами, сомкнулись в рукопожатии.
Ким Киён отдыхал во внутреннем помещении галереи. Его знакомые, собравшись группками по два-три человека, сидели или стояли поодаль. Я опустился на стул рядом с ним.
— Спасибо тебе за помощь.
— Я и не знал, что ты так много сделал, — сказал я совершенно искренне.
Само собой, если посмотреть на то, насколько впечатляюще изменился город за последние десятилетия, его вклад кажется незначительным. Нет, среди нас он, конечно, выглядел, как не без иронии говорили за глаза его коллеги, блаженным. Однако созданные им тут и там в захолустных городках, в глуши, небольшие общественные здания были особенными, ведь они служили людям. На фотографиях они выглядели симпатично, словно игрушечные. Профессор Ли Ёнбин обратился ко мне:
— Ты в жизни-то его работы не видел?
Я не ответил.
— Да у него вечно столько работы, когда ему ездить смотреть, — послышался слабый, дрожащий голос Ким Киёна.
— Ну, я как-то попал на остров Чечжудо, а там твои глиняные дома, где можно было пожить, чтобы узнать, как жили наши предки.
— А, тот проект закрыли. Обычное дело — он денег-то особо не приносил.
Больше мы не разговаривали. Просто сидели и рассеянно наблюдали за гостями. Все понимали, как недолго осталось ему жить, и старались меньше болтать. Стоило Ким Киёну сесть в инвалидное кресло, чтобы возвращаться в больницу, гости, как по сигналу, разошлись.
Ли Ёнбин звал с ним выпить, но я, сославшись на срочное дело, ушел. Придя домой, в одиночестве осушил несколько бокалов виски и вдруг набрал номер Чха Суны. Я и сам не понимал, с чего бы это. Почувствовал какую-то пустоту внутри. Бывают такие моменты, когда, например, просыпаешься от изжоги после попойки, или сядешь за стол один, или, скажем, загружаешь белье в стиральную машину, а потом перекладываешь его в сушилку, или когда грипп тебя косит на пару дней, — вдруг ни с того ни с сего, как внезапный голод, накатит тоска. Неожиданно из трубки раздалось: «Набранный вами номер не существует».
После выставки Ким Киён окончательно слег и ушел в самый разгар летнего зноя, где-то в середине августа. Теперь он стал горсткой пепла на полке колумбария. По этому поводу все снова собрались, напились, пошумели и, поделившись накопившимися сплетнями, разошлись.
С того самого дня, как мы созвонились с Чха Суной после пикника на Канхвадо, я пытался связаться с ней только раз, внезапно вспомнив про нее вечером того дня, когда проводилась выставка Ким Киёна. Мне отчего-то не верилось, что мы вообще смогли пообщаться, — казалось, это был просто сон. Тем временем деревья гинкго, которые росли вдоль забора моего таунхауса, начали желтеть.
На телефоне появилось уведомление о том, что на электронную почту пришло письмо. С возрастом я стал плохо видеть вблизи, поэтому не любил читать с экрана мобильного. Я открыл ноутбук. Письмо было отправлено с неизвестного адреса, но в начале текста стояло мое имя и в том, что оно предназначалось именно мне, сомневаться не приходилось.
У меня изменились обстоятельства. По некоторым причинам я не могу теперь говорить по телефону.
После нашего разговора я потеряла покой. Давно забытые дни ожили в памяти, словно это было только вчера. Хотя забытые ли? Нет, ни на миг я не забывала то, что было. Схоронив мужа, я каждую свободную минуту, когда не была занята с сыном, писала о минувших днях. Как правильно сказать? Писала дневник? Автобиографию? Этими глупыми записками мне случалось и утешать себя, и обвинять, и хвалить за терпение, за то, что прожила хорошую жизнь.