Кому нимба не хочется! Только тому, кто его уже носил. Дело оставалось за малым: кому проводить операцию? Из нейрохирургов, демиургов своею дела, Толмачев знал только Луцевича из Центра Бронштейна. Броня ревниво оберегал свое светило, и сам Луцевич наотрез отказал Толмачеву. «Если только тебе лоботомию делать, — поправился он, — а для чего другого — на пушечный выстрел к твоему заведению не подойду». Пришлось предложить участие и афере профессору Панову, из обычных титулованных долбоёбов. Свое профессорство козлоногий Венька Панов заработал стараниями папаши, академика из сталинских времен. Тупой оказался отпрыск и никудышный. «Ладно, — решил Толмачев, — не меня резать будут». И доверил козлоногому козлобородого. Ну впрямь по теории видов Дарвина! Все должно получиться!
Везет же придуркам! Напрочь в точку попал Толмачей! Оказалось вообще и самую точку попал: Свиньки и Пановы жили соседями в Пионерском переулке на Патриарших и оба однажды выезжали в турпоездку за бугор. Венька Панов хоть и тупой, да на острую шпагу умел первых красавиц насаживать, а Федька Свинько у задрипанных свистушек со слезами вымаливал палчонку. Венька запросто приголубил гидессу-немку, собирался приголубить повторно, а тут Федька принялся под дверью блеять, что ему очень надо и его надо пожалеть, что он будущий корифей наук, а Ленин велел делиться. Панов Свинько не простил-занудства и элементарно физиономию начистил после второго испорченного захода, а Свинько по возвращении отписал в органы о недостойном поведении Панова. В студентах Панов Свинько не отомстил, а тут случай сам представился. Покопаться в голове? Да хоть в заднице! У Свинько? — За милую душу!
Панов хоть мало-мальски смыслил в тонкостях, по в головешке Свинько покопался упорно, нашел-таки шишковидный отросток и стимулировал его, как наставлял Толмачев. Пока черепок склеивали заново, пока суть да дело, козлобородый вел себя прилично. Поместили его в отдельную палату, куда вхожи были сугубо Толмачев и старшая медсестра Сичкина. Послеоперационный период заканчивался нормально, швы Толмачев снял, а Свинько продолжал загадочно улыбаться. И ни звука.
Звук пришел однажды, но с другой стороны, жуткий и душераздирающий. В очередной раз Женя Сичкина проведывала козлобородого пана Свинько, и что там произошло меж ними, из эмоционального вопля Сичкиной понять было невозможно. Вил медсестры сказал больше: на Сичкиной остались обрывки чулок, резинки ажурного пояса и рукава халатика. Что еще? Ничего. А, да, туфельки и резинка от трусов.
— Ах ты, стервец! — взбеленился Толмачев, прибежавший на вопль. Тем не менее оголенную до мелких подробностей Сичкину он разглядывал с удивлением и довольством. — Я тебе залам!
Толмачев кликнул двух дюжих санитаров, вызволил бедную медсестру Сичкину и долго оглаживал, успакаивая. Свинько досталась тройная доза барбитал-натрия плюс клизма из него же…
Через час Толмачев решил заглянуть к Свинько, полагая найти его вусмерть спящего.
— А, батенька, — услышал он с порога голод каким пользуются одни козлобородые, — вас-то мне и не хватало…
Бежать бы прочь Толмачеву, а не смог: в промежности у козлобородого появилось такое… Ослиное! Вот что сделала с мерзавцем передовая научная мысль, рожденная в головах двух дилетантов. И так быстро взошла и выросла, будто парниковый вьетнамский огурец! Больше в мыслях Толмачева ничего не успело отложиться, так стремительно взялся за него обладатель ослиного орудия и упорства. И здесь был нечеловеческий вопль, и санитары с трудом отодрали жаждущего от страждущего. Потюкали Свинько резиновой палкой по голове и конечностям, только после этого Свинько увял и заснул. А орудие — нет. Сичкина вкатила ему хлорал гидрат — ничего. Выждали час, вкололи баклофен — хоть бы хны! Пациент тряпицей лежит, орудие само по себе стоит, как древко ленинского знамени. Пришлось идти на поклон к Луцевичу.