Укладываясь, он еще долго вздыхал.
«Двойственной жизнию проживаю отпущенный Всевышним век и в обеих жизнях Божье начало едино и непреложно», — успокоил он себя. Уже засыпая, двойственность его дала знать о себе самым неподходящим образом: плоть крайняя зашевелилась и восстала.
— Господи, обереги! — сорвался Ануфрий с постели, кинулся к образам. — Не хватало мне заново в блуд сорваться…
Отвлекая себя не столько молитвой, сколько делами ушедшего дня, он припомнил и беседу с Парменом:
«Кого это Гречаный по куреням посылает, такого умного? Язви тя в душу… Сказывали, где побывает, народец блюсти православие перестает, отпадает от Церкви…»
С тем и заснул. А Гречаный в сей поздний час как раз принимал такого посланца, Ваню Бурмистрова. Ходил он уже в казачьих полковниках', а звали его по-прежнему Ваней. Без намеков на простоватость, ласково, хотя действительно простоты общения он не растратил, но изменился существенно. К прежней общительности прибавилась молодцеватость, какую дает особая форма военного человека.
Красовался Ванечка в полевой форме донцов с полковничьими погонами да еще и с нагайкой за правым голенищем сапога. Был он вполне доволен и формой своей, и переходом в казачество, раскопав в биографии принадлежность прадеда к донцам.
Выполнял он особую миссию не столько личного посланца атамана Гречаного, сколько Божью: разъезжал по слободам со товарищи и рассказывал о древней русской вере, которую князь Владимир попрал, охристианив народ, о казачьем Спасе, охраняющем казака от напастей, о славянах вообще, кому чести и храбрости не занимать, а чужой веры тем более.
— Ну, как работалось? — улыбаясь, спросил Гречаный. — Гляжу, нагаечкой обзавелся?
— Нагаечка — это особый случай, а работалось славно, Семен Артемович. Казаки целиком идею принимают, еще и меня просвещают. Вы меня наставляли: поаккуратней с православными, а люди без нас, оказывается, несостыковки церковных канонов нашли. Спрашивают: чего вдруг мы петь должны «Коль славен наш Господь в Сионе»? А постоянное упоминание еврейских обычаев? Мы, говорят, ко всем без исключения настроены одинаково уважительно, однако это не означает, что можно русскому на голову сесть вместе с пришлым Иисусом. Мусульмане с Аллахом напрямую общаются, буддисты вообще со всеми богами запанибрата, евреи никого к своему Яхве не подпускают, а всех русских вроде как в прихожей держат, через посредника заставляют общаться. Почему?
— Полмира таким образом, — добавил Гречаный, не убирая улыбки.
— Семен Артемович, а чего ради я за полмира отвечать буду? Нравится им в рабстве быть, пусть живут, а нам хватит. Я потому с большим удовольствием ваш наказ исполняю. И понимают правильно.
— Нагаечки не требуется? — со смехом спросил Гречаный.
Иван сел, подбоченясь, и в, свою очередь, спросил серьезно:
— Семен Артемович, а что вы знаете о нагайке?
— Особо не задумывался, — пожал плечами Гречаный. — В прежние годы революционных болтунов и смутьянов по спинам охаживали.
— Ан нет, господин атаман, промашечка у вас, — с удовольствием дождался своего момента Бурмистров. — Как поучал меня потомственный казак, писарь войска Донского Сивогривое, нагайка не кистень, а казак не омоновец. Не отрицаю, что верно, то верно: на большевичков в свое время казачки страху нагнали крепко. Лейба Троцкий не простил им того страха, какой пережил в молодости от нагайки. Когда он писал, что «казаки должны быть уничтожены как народ, способный к самоорганизации», он сознавал, что в 1905 году дорогу к власти большевикам закрыли не казацкие нагайки, а их организованность. Это он, Свердлов, Каганович и прочие лейбы распустили слухи о казачьих зверствах, чтобы народ боялся своих же граждан, чтобы извести под корень свободолюбивых казаков, единственных в те времена живущих не по рабским законам. И нагайка в большевистских мемуарах вырастала до мощи омоновских дубинок РП-73.
«Гляди, как складно излагает, как живо и точно! — дивился Г речаный, слушая Бурмистрова. — А Смольников так и не докопался, почему такая ненависть была у большевистских лидеров к казакам».
— С чем сравнима нагайка? — переспросил он, прослушав последние слова. — С РП-73?
— Абсолютно верно, — кивнул Иван. — Эта омоновская дубинка обладает силой удара в тонну, а узаконенная нагайка, имея сто пятьдесят граммов веса, всего лишь седьмую часть. И кто страшнее?
— Как понимать — узаконенная? Твоя вот нагайка мала, а я сам в харьковском музее видел образец: цепь с полметра и гирька граммов на двести в конце. Так и написано под ней: сердечник казацкой нагайки.
— Так музей-то коммунячий! — счастливо отвечал Бурмистров. — А Сивогривов показал мне «Приказ по военному ведомству № 125 от 27 мая 1895 года», где есть описание конского снаряжения с принадлежностями для нижних чинов, гвардейских, прочих конных, казацкой артиллерии, кроме собственного Его императорского Величества конвоя. О нагайке в этом приказе сказано: «Плетенка должна быть одной четверти вершка в диаметре, рукоять из дерева одной четвертой вершка толщиной и не более десяти вершков длиной. Вес полной нагайки тридцать пять золотников». Это около ста пятидесяти граммов.
— Ну, Ваня, заматерел! — довольным смехом закатился Гречаный. И уже серьезно спросил: — Но нарушения ведь были? Утяжеленные нагайки делали? А сабли наголо?
— Это где вы, Семен Артемович, в армии вообще видели рядовых, которые своевольничали, а сержанты потворствовали? Представьте строй, а один солдат с расстегнутым воротничком. За это, сам помню, два наряда вне очереди и к маме не ходи. А тут казаки, где старшина ни родства, ни заслуг знать не хочет, лишний сантиметр шинельки за версту увидит и пороть велит безо всякого, а тут — нестандартная нагайка… А про сабли наголо — вообще вранье. Казацкое правило: шашку без нужды не вынимай, без славы не вкладывай — во все времена исповедовали. Военное правило. А зачем шашки нужны, если подстрекатели будоражили народ безоружный? Да казак сроду на сопливого юнца или чахлого студента оружия не подымет! Оплеуху или нагайкой вдоль спины, куда ни шло.
— А боевики? Не чахлый был народ, не трусы…
— В самый корень, Семен Артемович. Чтобы защищаться от боевиков, вооруженных, кстати, револьверами и стальными прутьями, казакам-сверхсрочникам разрешалось — понимаете? Разрешалось! — вплетать в кончик две пули. Такой удар успокаивал боевика минут на пятнадцать — двадцать до подхода жандармов и полиции. Казаки о смутьянов руки не марали, этим жандармы занимались.
— Так утяжеляли все же нагайки? — для себя прояснял картину Гречаный, Ивану он доверял всецело.
— Объясняю, — важно отвечал Бурмистров. — Казака призывали в полк двадцати одного года от роду, а нагайки с пулями доверяли только сверхсрочникам. Потому что молодой казак еще не имеет сострадания к чужой боли, может погорячиться и грохнуть обидчика насмерть. Это у нас восемнадцатилетние омоновцы орудуют дубинками без сожаления. И без духовности в первую очередь. Нам, омоновцам, что водка, что пулемет — лишь бы с ног валило…
— По-твоему, казаки взяли большевиков в 1905 году на испуг? — перевел разговор в прежнее русло Гречаный.
— Святая правда. Их боялись как организованную нравственно и духовно силу. И сейчас боятся. Вот еще что важно: люди Воливача стали пугать народ казаками, и коммуняки пугают. Смотрите, Семен Артемович, едва шушера всякая и жидво стало под демократов маскироваться, Дзержинскому петлю на шею враз надели, с постамента сбросили, а памятник, где озверевший якобы казак порет нагайкой безоружную ткачиху, по сей день стоит, чьи-то подлые ручонки цветочки к нему носят. Явная промашка. А ведь Дзержинский добра много русским сделал, воевал с контрой, а расстреливать дворян, государевых чиновников и прочий зажиточный люд велели чекистам лейбы да наши тупорылые типа Зиновьева и Каменева. И не они ли потом селились во дворцы, обставляясь награбленным? Каменев, сучара, один с бабой дворец занимал, а простым смертным отдавали такой человек на пятьдесят: коммуналка, видите ли, народ сплачивает, а мне, мол, думать надо за всех смертных. Правильно Сталин им бошки поотрывал, это не коммунисты, а прихлебатели из миски Карла Маркса.