— Где мы? — спросил он настороженно.
— На месте, — ответил Тишка. — Это включилось твое воображение. Но встретить и говорить с каждым ты вполне можешь.
Неожиданно для себя Судских стал обонять запахи. Впервые. Здешний запах был мерзостно-приторным. Он усиливался с уплотнением багрового цвета. Проявлялись очертания скрюченных сталактитов и сталагмитов, которые шевелились подобно щупальцам, что-то капало, хлюпало, подтекало и вздыхало, как бульки в плотном кипящем вареве, было жарко, и Судских нервно ожидал, что он свалится в это болото и никогда уже не выберется.
Самописцы в реанимационном блоке нервно дергались, гармошка прибора искусственного дыхания сокращалась учащеннее, мигали сигнальные лампочки на табло экстренной терапии, персонал переполошился, мельтешил в палате без пользы.
— Господи, — шептал перепуганный Толмачев. — Да когда же это кончится! Хоть бы скорей Луцевич приехал! Не могу больше…
Сичкина плакала, до боли сжимая грудь.
— Успокойся, княже, — увещевал Судских Тишка. — Ты же режиссер, а это твой театр. Переплюнь Виктюка!
Усилием воли Судских превозмог отвращение к запаху. Боязнь пасть в болото исчезла, но запах мерзости остался.
— Прибыли, — шепнул Тишка.
Судских различил колыхание теней.
Потом тени стали воплощаться в фигурки людей. Были они до боли жалкими, безутешная печаль проступала на лицах.
Судских стал узнавать знакомых. Знаменитый полководец грузно проколыхался почти рядом.
— За что он здесь? — спрашивал неполным голосом Судских.
— Много наших положил себе под ноги. Цель святая, средства неоправданные. Гордыне служил. До сих пор беспричинно убиенные молят Всевышнего об отмщении. За простого солдата Всевышний наказывает очень жестоко.
— А этот почему? — кивнул Судских на согбенного старика с зализанными на одну сторону липкими волосами.
— Этот-то? — переспросил Тишка. — Он потом заработанные народные деньги переправлял в Африку полудикарям. Скажут те — мы коммунисты, капают им денежки и капают, как пот… Вообще-то члены Политбюро практически в полном составе прямиком отправлялись в нижние ярусы, хотя клейменых среди них почти нет. Даже Каганович. Он — слуга дьявола, и Всевышний разменял его на Данте.
— На Данте? — удивился Судских.
— Чему ты, княже, удивляешься? Данте описал закрытый мир с помощью дьявола. Всевышний простил его. Теперь он подыскивает кандидатуру для Гете, зачинателя чеченской войны ждет.
— Но я не вижу здесь ни Ленина, ни Сталина…
— И даже батюшки Петра Алексеевича нет, хотя он более других повинен в закрепощении русской духовности. Хитрец Церетели с умыслом расположил памятник Петру Великому вблизи храма Христа-спасителя. Ленин — никто, штафирка, его сделали таким. Он стал несчастным заложником системы, которую сам создал, будучи безнадежно больным психически. Психов не судят, сам понимаешь, это грех. Здесь только те, кто дергал за веревочки в ужасном Театре бытия.
— Но Сталин, Сталин!
— Игорь Петрович, Сталин был, как это сейчас говорят, спонсором. Он заказывал представленья. Кто мешает артистам служить не Мамоне, а Искусству? Деньги проедаются с зубами, а слава скомороха — забвение. Сталин столп, на котором предупреждающая надпись: «Не влезай! Убьет!»
— Все равно не понимаю, почему его здесь нет, а выдающийся полководец попал.
— А разве маршал не мог устранить спонсора? Мог, но не сделал этого. Чего он испугался? Потому что сам был слаб духовно. На нижних уровнях почти все вожди декабристов. Есть правило: замахнулся — бей! Всевышний карает не за удар, замах наказуем.
— А это справедливо?
— Что ты говоришь! — заверещал Тишка с опаской, но было поздно: будто пророкотал пробравшийся сюда гром.
— Не усомнись во Мне! — услышал он глас. — Думай!
Самописцы в реанимационном блоке замерли, прервав пляски святого Витта, покой напугал персонал больше, чем паника приборов.
— Так, думаю, — справился с собой Судских. — Любое законченное движение ненаказуемо по полной мере потому, что оно состоялось.
— Правильно, — похвалил Тишка. — А подталкивание к движению наказуемо крепко. А прерванное…
— Усиливает незавершенность эволюции, — закончил Судских.
— Только не перемудри, княже. Люди не поймут. Будь проще. Как тебе Марья про декабристов сказала? — Судских кивнул. — То-то.
Тишка дернул Судских за рукав и зашептал:
— Не отвлекайся. Вот кто тебе нужен для осветления мозгов. Ты хотел знать, кто повинен в афганской войне. Это не Брежнев, не Андропов, не Устинов. Вот он…
— Кто это? — не узнавал Судских. Человек был жалок, подобно всем здесь встреченным, лишь подлая усмешечка скользила на его губах. Судских узнал его и дорисовал полно: высокого роста, с фигурой, ладно скроенной, но не спортивной, с лицом, скрывающим плута за правильными чертами, привлекающими к себе как разлитый мед, и становится бедствием, едва жертва расслабится и утонет в этом меду.
— Да это же… — догадался Судских. Тишка одернул.
— Правильно, — похвалил он. — Не называй имен, о присутствующих не говорят. Побеседуй с ним, — подтолкнул Тишка.
— Не думал увидеть вас здесь, — обратился к человеку Судских.
— Я вас не знаю, и мне это незачем. И там, и здесь мы на разных уровнях.
— Вы клейменый?
— Из этого я тоже извлекаю выгоды, — ответил он, а Тишка шепнул Судских:
— Он собирает вместе падших девок и заставляет их проделывать мерзости для пребывающих в этом ярусе.
— Зачем?
— Пугает, что прикоснется к ним, а это равносильно клейму. Удивительно, право, но падшие низко падают еще ниже даже здесь. Ты выспрашивай, княже, выспрашивай, А еще лучше, смотри ему прямо в глаза и увидишь всю картину…
Судских последовал совету. Он собрался внутренне и вошел через нагловатые глаза в нутро.
Окружающее неуловимо изменилось. Остались запах, серость, слякоть, однако твердь под ногами появилась. Потом развиднелось, очертания предметов окрепли, и он оказался в просторной квартире с высокими потолками. Как же дышать стало легко и привольно! Судских выглянул в окно — Кутузовский. Он походил по квартире, с удовольствием притрагиваясь к вещам, мебели… Даже затосковал, что раньше не обращал внимания на окружающие предметы, которые сейчас дали ему неизъяснимую радость. Подойдя к бару-холодильнику, он заглянул внутрь: пиво «Викинг», кока-кола, севен-ап. Не удержался, вскрыл бутылочку пива. В былой жизни равнодушно проходил мимо, а тут посчитал себя на седьмом небе от блаженства.
— Папа, ты должен мне помочь. Это мой друг, и я не хочу, чтобы трепали его имя, — услышал Судских и сконфузился: как же неловко брать чужое… — Сделай так. Я хочу! — нажал голосом говоривший, и Судских снова огляделся. Никого… А казалось, что он чувствует дыхание, когда проходит у кресла, гниловатый запах изо рта и видит даже, как продавливается кожа в соседнем: кто-то ерзает.
— Ты в другом измерении, — подсказал Тишка-ангел. — Тебя нет в этом доме, а движение пространства и времени сохранено. Помнишь? Две прямых рано или поздно пересекаются…
— Сын, ты толкаешь меня на святотатство!
— Папа, не говори того, что тебе несвойственно! Ты ведь не «Возрождение» собрался писать.
— Я хороший человек, а твои дружки — мерзавцы!
— Я твой сын. И это главное.
— Но куда ты меня толкаешь?
— Никуда я тебя не толкаю. Порешай, как ты любишь выражаться, концепцию и топай к генсеку. Подсказал ему мелиорацию, подскажи и маленькую победоносную войну в Афганистане. Папа, ты только скажи ему, что нам пора ножки мыть в Индийском океане. Скажи, весь порабощенный мир умоляет вождя и первого ленинца возглавить поход под знаменем мировой революции. Пора, папа, засиделись…
— Что ты говоришь! Что ты говоришь! — Кресло стало продавливаться энергичнее, подлокотники сморщились от сжатия.
— Что слышишь, — открылась дверь холодильника, и джин из бутылки забулькал в стакан.
— Да как ты мог посягать на святость!
Джин единым всплеском исчез.
— Ой, опять ты Божий дар с яичницей путаешь!
— Афганистан — первая страна в мире, признавшая СССР!
— Признали? Хорошо. Теперь мы им принесем блеск зари пробуждения на своих штыках. А если ты такой святой, зачем голеньких девочек в замочную скважину разглядываешь? Может, тебе сосок-профессионалок нанять? Не стесняйся, я выберу лучших.