— Разрешите спросить, товарищ комиссар?
Не сразу ответил комиссар, на мгновение задумался: «Нехорошо получается, пришел на сына взглянуть, а людей разбудил. А зачем было к сыну идти? Нервы ваши сдают, товарищ Ганькин, никуда это не годится».
— Говорите.
Комиссар взглянул на красноармейца.
— Душа разрывается. Как там наши? — с болью в голосе спросил красноармеец.
Комиссар заложил правую руку за спину, а другую положил на нары. Он сердцем чувствовал, что красноармеец с юркими глазами и тонкими усиками заставит его сказать все, что он сам знает о войне. А имеет ли он право что-то скрывать? Война всенародная, и правду о ней знать должны все. В горькой, жестокой правде закаляются характеры настоящих людей.
Он сам вчера эти же слова, с той же озабоченностью, произнес в кабинете начальника политуправления округа, и с неменьшим нетерпением ждал ответа…
— Наступают — отступают, — проговорил тот.
Наступают — отступают… Чужие, не свои слова. А кто может сказать четко, определенно о делах на фронте, о том, что там творится? Каждый боится признаться самому себе, что он не знает, сколько будут продолжаться ожесточенные бои, после которых все же приходится оставлять села, города…
— Мне трудно разобраться, — произнес новобранец. — Что творится?
— По произношению вы из Одессы, — сказал комиссар. — Как ваша фамилия?
— Да. Из моей Одессы. Какой город! Красавец! А море… Боже мой, как только Айвазовский не сошел с ума… Фамилия моя — Яша Нечитайло.
Асланбек отметил про себя: «Ну и говорун». Однажды дома он попал в среду незнакомых мужчин, вмешался в их разговор и тут же услышал замечание, которое никогда не забудет: «Болтливость юноши, что иноходь жеребенка».
Признаться комиссару?
Зачем? Разве в душе он не комсомолец?
Промолчать?
Завтра сержант попросит членский билет. Что тогда?
Придумает: забыл билет дома, пришлют.
Значит, обмануть?
Трус.
А в чем его вина? Почему ему нужно бояться правды? Он же не верит в виновность отца.
— Возможно, вы знаете, сколько еще немцы будут наступать? Когда я слушаю радио, то затыкаю уши, — еще тише проговорил Яша. — Лучше бы не говорили ничего…
Взгляд Асланбека переметнулся на комиссара: что он скажет? Конечно, скроет правду, ему надо в красноармейцах поддержать боевой дух.
— В прошлую ночь фашисты пытались бомбить Москву, — в голосе комиссара ни тени встревоженности.
— Бомбили?! — одессит вытянул шею. — Москву?! — стиснул кулаки. — Столицу?
Асланбек расстегнул воротник гимнастерки и повел головой: да что это такое?
Застучало вдруг в висках, и комиссар опустил голову, подумав, что хорошо бы успеть отдохнуть до рассвета. Он почувствовал на себе взгляды красноармейцев, резко поднял голову: одессит смотрел не моргая, Асланбек — вприщур. Лицо осетина выдавало его состояние.
— Да… Но зенитчики отбили налет… Сто пятьдесят самолетов прилетало и только один прошел!
Неужели правда? Почему об этом умолчал лейтенант? Как им удалось долететь? Где были наши летчики? Что получается? Война только началась, а немец уже захватил Украину, Белоруссию… Так он и к Москве придет. Какая у Гитлера сила, если заставил отступать Красную Армию?
— Ишь, куда метят, в самое сердце, чтобы им захлебнуться.
Одессит влез к Асланбеку, устроился у него в ногах.
Комиссар снял фуражку, вытер платком высокий лоб, положил локоть на край нар.
— Я ничего не хочу скрывать от вас, — он сделал небольшую паузу, — над Родиной нависла серьезная опасность… Фашисты готовились к войне давно. Так-то. Ну, отдыхайте, а завтра соберемся и поговорим, — комиссар надел фуражку, пошел к выходу.
У дверей задержался. Собственно, он так и не увидел, сына, а Славка рядом, в этой казарме, лежит на нарах, и может, тоже с открытыми глазами.
Переборол себя и вышел из казармы.
Асланбек проследил взглядом за комиссаром, и когда за ним закрылась дверь, спрыгнул с нар, затопал через казарму, пронесся мимо дневального, вылетел во двор.
Комиссар разговаривал с младшим лейтенантом: в нем Асланбек узнал по повязке дежурного.
— Что случилось? — строго спросил комиссар.
— Скрыл. Вчера.
Асланбек часто дышал, и это мешало ему сосредоточиться.
— От сержанта…
Комиссар перевел взгляд на дежурного, и тот, понимающе кивнув, оставил его с бойцом.