А утром горнист и Веревкин с трудом добудились новобранцев: никто не хотел просыпаться, долго потягивались, протирали глаза, кляня всех и вся.
Выбравшись во двор, поеживаясь от утренней прохлады, столпились у деревянных кадок с водой. Вдруг Слава как закричит:
— В бой! За мной!
Оголился до пояса и сунул в кадку голову по самые плечи. Это развеселило Асланбека, и он, недолго думая, стащил с себя гимнастерку вместе с рубахой. Бойцы дружно сняли рубашки, подбегали к Славе, хлопали по загорелой спине.
— Моряк и только!
— Водолаз с Тихоокеанского флота.
— А тебе откуда известно?
— Мы с ним с одного крейсера. Помню, как-то целые сутки просидели на дне океана.
— Оно видно, весь зад у вас в ракушках.
Мылись, приплясывая, обливаясь полными пригоршнями. Пришлось Веревкину приказать:
— Заканчивай туалет!
Весело бежали в казарму за котелками и на завтрак строились расторопнее.
— Первая рота, повзводно, в колонну по четыре становись!
Веревкин, щелкнув каблуками, вскинул над головой правую руку:
— Раз, два, три.
Выждав секунду, он оглянулся: в строю копошились, и сержант ровным, бесстрастным голосом скомандовал:
— Разойдись!
Ничего не понявшие новобранцы, переглядываясь, расходились, недоумевая, что это стряслось с ним.
— Становись!.
И надо же было случиться, в тот момент, когда Веревкин оглянулся, кто-то присел и стал перематывать обмотки.
— Раз-з-зой-дись!
На этот раз он удалился шагов на двадцать.
— Ста-но-вись!
Все бросились к нему, и не успел Веревкин досчитать до трех, как рота образовала колонну.
— Раз-зой-дись!
В строю кто-то нагнулся.
— Ста-но-вись!
Снова неслись, без суеты заняли места, каждый свое.
— Шагом а-арш!
Навстречу незадачливой роте шли такие же, как и они, новобранцы, уже успевшие позавтракать, шутили вслед.
— Выше ножку!
— Ай да лодыри.
— Сказано, салаги.
— Не в столовую их, а на плац гоните.
8
Болезнь подтачивала силы Тасо, но он крепился, старался не поддаваться ей: внушал себе, что не время болеть. Вот окончится война, тогда ляжет в больницу. Только бы остановить кровохарканье. С каждым днем все больше чувствовал слабость, кружилась голова. Еда, которую приносила Дунетхан, оставалась почти нетронутой.
Строго-настрого приказал Дунетхан не говорить в ауле о его болезни и Алибека предупредил, мол, позвонят из района ему, отвечай, что ушел в горы, не проговорись.
Ну, а в те дни, когда ему бывало легче, вставал и занимался делом: полевые работы, заготовки, или приходил в бригадный дом…
Он сидел за столом задумавшись: если из Цахкома мобилизовали лошадей, то воевать, наверное, придется долго. Потер кулаком заросший подбородок. В кармане гимнастерки лежало письмо от сына: Буту написал с дороги, сообщая второпях, что их везут на фронт, эшелон идет на Запад, только изредка делает остановки. В письме выделялись две жирно вычеркнутые строчки, и Тасо по смыслу письма понял, что цензура убрала названия городов, через которые проехал эшелон.
В последние дни Тасо не раз спрашивал себя, а правильно ли он поступил, отправив единственного сына на фронт, и тут же отвечал самому себе: «Хороший бы я был коммунист, поступи иначе. Как бы после этого я смотрел людям в глаза? Кто бы еще уважал меня? Теперь моя совесть перед партией чиста». Но проходили минуты, когда в одиночестве его глодала тоска, становилось невыносимо. В такие минуты и кашель мучил, и кровохарканье было сильней. Глядя на него, Дунетхан сама страдала, а помочь ничем не могла, только уговаривала поехать к врачу. Он же слышать не хотел об этом.
Люди все это знали, хотя не подавали виду.
Его одиночество скрашивал Алибек. Когда он был рядом, Тасо отводил душу, беседовал, как со взрослым, советовался. С тех пор, как началась война, Тасо нашел в мальчике верного помощника, без которого ему уже не обойтись. Целыми днями Алибек проводил у телефона. Все в ауле привыкли к нему, даже в районе знали о нем, и если бригадир не оказывался на месте, указания для него передавались через мальчика.
Тасо сидел за столом, а Алибек занял свое обычное место: устроился на высоком пороге, поджав под себя босые ноги, и глядел на бригадира преданными глазами. Перегнувшись в кресле, Тасо дотянулся до окна и с силой его распахнул. В комнату ворвался прохладный воздух, Тасо вдохнул его в себя всей грудью.
Надышавшись, уселся поудобнее.
— Вот что, Алибек, нам с тобой отдыхать некогда, ни днем, ни ночью. Ты сам понимаешь, оставлять телефон без дежурного нельзя. Просто не имеем права. От нас до фронта далеко, конечно, но мы тоже на боевом посту. Сам видишь, какое время, каждую минуту могут позвонить из района. Скажем, фашистов погнали. Я не хочу, чтобы мы узнали об этом после всех! Что тогда о нас подумают люди? К чему я так долго говорю? Ты будешь при телефоне днем, а я сменю тебя вечером.