О раскаянии она подумает позже. Как и полагается праведной христианке и дочери пастора.
Но сейчас на кону жизнь. И не только ее, а еще женщин и детей, испуганный стук сердечек, как ей казалось, она слышит даже на расстоянии.
В монастырях воительниц, конечно, не учат. Но два года жизни в Новом Свете дает и не такие уроки жизни.
***
Руки уже сводит судорогой, когда на тропе француженка видит знакомую фигуру Сихра. За ним - и оставшихся в живых воинов. Только Анна не торопиться расслабляться - настороженно вглядывается в лесную чащу. судорожно прислушивается, хотя ладони трясутся и пот катиться по лицу.
Один из индейцев по-звериному скалится. Но вот Сихра не выглядит обеспокоенным видом вооруженной пленницы. Он совершенно спокойно и размеренно подходит к девушке и, встав сбоку, перехватывает ствол ружья рукой.
- Все спокойно, Ано, - произносит ирокез расслабленно и как-то беспечно, - Мы убили этих собак.
Словно ожидая именно этих слов, девушка блаженно вздыхает и наконец-то отпускает свое смертельное оружие. Ей очень хочется опуститься от накатившей слабости на колени и, возможно, даже немного поистерить от отпустившего ее напряжения, но она не позволяет себе даже секунды отдыха - бросается в своим сородичам, чтобы узнать, все ли у них в порядке и не ранен ли кто-нибудь. Она заботливо осматривает на предмет травм сначала детей, потом и женщин. Вынырнувшая невесть откуда сирота-каманчи, верно подгадав момент, жмется к ее юбке и Анна машинально гладит ее по смоляным, совсем как у нее самой, волосам.
Сихра смотрит на эту картину как-то по-особенному внимательно и оценивающе и будто бы о чем-то думает.
Но, так и не озвучив свои мысли, он отдает короткий приказ прибрать трупы и похоронить двух павших товарищей.
Только после этого они снова отправляются в путь. Пусть, и немного уменьшившимся составом.
Спустя три часа, во время короткого привала, Сихра спрашивает у девушки:
- Зачем ты это сделала?
Анна непонимающе вскидывается:
- Что именно? - решает уточнить она.
Ирокез вздыхает, будто досадуя на недогадливость глупой бледнолицей.
- Взяла ружье. Вылезла на тропу.
- Было опасно. Я хотела защитить подруг и детей, - по-прежнему недоумевая, отвечает француженка.
- Глупо. Очень глупо, - качает головой индеец, но осуждающих интонаций в его голосе девушка не слышит и потому коротко и емко спрашивает:
- Почему?
- Потому что незачем женщине брать в руки оружие.
- Разве? А ваши женщины не сражаются? Даже когда есть угроза жизни ее детям?
- Но это... - Сихра указывает на троих ребят, которые тихонечко, не привлекая к себе внимания, не то игрались, не то просто переговаривались в сторонке, - Не твои дети. Зачем тебе думать о их безопасности?
Анна искренне недоумевает, почему ирокезу так важно знать причины ее вполне, как она думала, правильного, пусть и не совсем логичного поведения. В конце концов, она побеспокоилась о безопасности его, Сихры, пленников.
Потому решает, что любознательному от природы индейцу просто непонятны некоторые поступки белых и потому он хочет во что бы то ни стало добраться до истины.
- Я - их учительница, - с малой долей гордости за свое призвание сообщает девушка, - Я обязана их оберегать и защищать.
- Хорошо, - легко соглашается ирокез, кивнув на хмурых и молчаливых француженок, - А они?
- Это мои соотечественницы. Разве ты, Сихра, не бросаешься на защиту своих соплеменников, когда возникает угроза их жизни?
- Я мужчина. Я вождь. Не ты. Ты женщина. Ты белая.
У индейца была своя собственная логика, с которой Анна пока не знала, как обращаться. И потому она просто нежно улыбается и кивает.
- Да, воин. Ты вождь. А я просто слабая и глупая белая женщина. И потому частенько делаю то, что велит мне сердце, а не разум. Поддаюсь своим чувствам и эмоциям. Порой - напрасно.
Такой ответ, судя по довольному выражению лица ирокеза, приходится Сихре по душе. И потому беседу не продолжает.
6