А ему всегда везло. Главное — всех побоку, жизнь одна.
И напился. Как Светка раздевала — не помнил. Ничего не было — это точно.
— Светик, — позвал он негромко, и та, будто за дверью стояла, тотчас появилась.
— Монсеньор?
— Как насчет кофейку?
Аж просияла!
— И бутербродик!
Пусть живет…
Он пил кофе, держа чашку над пеной, она подносила к его рту бутерброд с семгой.
Он нравился бабам. За что именно — догадывался. К своим достоинствам относился как к святая святых, не требующих обсуждения. Худощав, зато не потеет, волосат — поговорим о потенции, головка мелковата — зато какие мозги коммерсанта! Бабы заслушивались, маманя, та вообще без его советов жить не могла.
Разглядывая себя в зеркале — это ему нравилось, — отмечал свой гордый фас: ровные густые брови, тонкие губы супермена, а нахмурит лоб — вылитый мафиози. В профиль глядеться не любил: бросался в глаза убежавший назад безвольный подбородок и носище. Носяра! Мужская гордость. Но великоват, хрящевидный. Бывшая жена, о которой он не любил вспоминать по причине нсдолгого с ней житья, называла его долгоносиком. И за это не любил.
— Понимаешь, Светик, — покуривал он и благородно философствовал, — жизнь такая штука, что ты ждешь принца, а является парень, простой такой, без всяких кембриджей — и ты вся его.
Она влюбленно внимала.
— Тут не надо ума, чувства главное, ты его любишь за то, что он есть, такой весь независимый, гордый. А что все эти деятели по жизни значат? Пахать всю жизнь? Жить надо! Вон у матери третий муж писатель был. Ну и что? Кому его книжки нужны? А я сразу сказал себе: не занимайся ерундой. Семь классов? Так я любого за пояс заткну, о чем хочешь могу спорить. Главное — что? Не дать себя сбить с толку, пусть он мне голову не морочит. Что он знает? Больше меня, что ли? Нет. Я тоже живу и все вижу, поэтому думаю, сопоставляю. А наука эта — для баранов.
— Ой, какой ты у меня весь вумный! — потянулась она к нему.
— У тебя? — отстранился он. — Нетушки. Ты сначала завоюй меня. Так служи, чтобы я тебе поверил. Конечно, молодой, при бабках, все есть, так каждая может.
— Так прямо всего бы тебя и съела!
— Ты обожди, обожди! — еще дальше отстранился он. — Давай так прямо сразу поговорим, обсудим, что почем, а то как?
— Ой!
— Не терпится?
— Да телефон! Я сейчас…
— Сюда неси!
Она вскочила проворно, будто куль сбросила.
Звонил Портнов. Участливо спрашивал, как ей там живется-можется в роли наложницы.
— Ой, Викун, это такой долдон! Ну ты меня и подставил!
— Светлячок, тебе оперяться надо, вольное каперство по злачным местам кончилось. Терпи. Такие хаты за ночь любви не отдают. Подсуетись.
— Циник ты, Викун.
— Ничего, будь ты морально устойчивой. Да ты из этого мозгляка веревки вывьешь!
— Зря бы не бралась.
— А он-то где? Дрыхнет?
— Монсеньор с голыми яйцами философствует, поемши.
Довольный смех Портнова:
— Как бы с ним переговорить…
Светлана понесла трубку-телефон в ванну:
— Викун тебя спрашивает…
— Санек, привет! Здоровье есть?
— Слегка, — процедил Мотвийчук.
— Подъедем, похмелим.
— Нет, я не люблю. Я отдыхать буду. Покушаю и отдыхать буду.
— Правильно. Когда я почувствовал потребность похмелиться, я бросил пить. Но разговор есть. Я с Назаром подъеду.
Отказать нельзя.
— Сломали кайф! — раздраженно сказал он, отдавая трубку. — Мужики-то серьезные? Я с кем попало не люблю.
— Что ты, Саня! Ты им страшно понравился, они тебя в дело берут. Видишь, как доверяют?
— Умище, умище! — похлопал себя по голове Мотвийчук. — Я им быстро работу налажу. Давай там чай, кофе…
Когда он покинул ванну, Светлана сервировала столик в гостиной.
— О! А икру зачем? Они что, жрать сюда идут? Деловой разговор. И масло… И семга! Ты кончай эти дела!
Усилием воли она подавила сильнейшее отвращение к нему.
— Ты знаешь, дорогой, я за все сама заплачу и верну тебе расходы, но пойми: тебе необходимо принять их достойно. Викун — генеральный директор фирмы «Русичъ», Назар — его боевик, ребята крутые, ты убедился, со связями и бабками. Ты чудесный парень и мужик на все сто, но в наше время без крыши нельзя. Я тебя очень прошу…