Я в стихах ничего не понимал. Как редактор прозы, я был из породы «сердитых» и любил писать на полях рукописи: «зачем?», «это что такое?», «не верю», «уже три раза было» и т. п. Раскрывая прозаическое произведение поэтессы Гурьян, я заранее ухватился за карандаш и настроился на сердитый лад. Посмотрим, что это за «Сталь»!..
Это был рассказ-очерк об английском изобретателе Генри Бессемере. Он изобрёл конвертер. Не чудесный, а просто конвертер для изготовления стали, — этакий огромный ковш, через который продувают воздух.
— Хорошо, — сказал я, — сейчас мы узнаем о жизни изобретателя. Конечно, сначала его презирают, потом пытаются подкупить, потом стараются обокрасть, но он твёрдо шагает по намеченному пути, пока не встречает знаменитого учёного…
Ничего подобного в рукописи не было. Генри Бессемер — буржуазный изобретатель, тайком проник в мастерскую американца Келли и выведал у него секрет «переделки чугуна в сталь без огня». Потом Бессемер разбогател и отказал в помощи другому, бедному изобретателю.
Я дочитал рукопись до конца и сказал своей соседке по редакции:
— Прочитайте, Люба, это очень сильно рассказано!
Рассказано это было мастерски, без всякого «нажима» — читай и понимай сам. Как стук капающей воды, в рассказе повторялось: «нажить небольшой капитальчик»… «сколотить небольшой капитальчик»… Приводилось письмо Бессемера, которого он не писал. «Во всяком случае, он вполне мог написать его», — невозмутимо замечала автор. Эпиграф к рассказу был взят из
Маркса: «У капитала при его рождении кровь и грязь сочатся изо всех пор».
Я ничего не написал на полях рукописи. Я поверил.
Через несколько дней я познакомился с автором. В полутьме редакционной комнаты (окна выходили в стену соседнего здания) передо мной сидела очень скромная маленькая женщина с ясными, наивными глазами.
— Наверно, у вас много замечаний? — тревожно спросила она.
— У меня нет замечаний, — сердито ответил я.
Автор нисколько не удивилась. Она только вздохнула.
— Знаете, — сказала она, — это очень хорошо…
«Сталь» была издана на сероватой бумаге, но с хорошими рисунками.
Я заинтересовался прозой О. М. Гурьян. В библиотеке издательства были её антирелигиозные рассказы «Чудо святого Лариция». Я прочитал эту небольшую книжку, стоя возле окна (в библиотеке негде было сидеть). Рассказывалось, как девочка объелась блинами, а её лечили лампадками и молитвами. Потом пришла нормально мыслящая тётя и дала девочке касторку. «Святая касторка» помогла.
Никакой «морали» в этом рассказе не было, но лампадки, суеверия и религиозные обряды вызывали тошноту.
О. М. Гурьян принадлежала и принадлежит к тем рассказчикам, которые рассказывают не спеша и не размахивая руками. Она рассказывает с удовольствием, но без ожесточения. Говоря о Мише Головине, племяннике Ломоносова, она без всякого удивления приводит фразы мальчиков-поморов: «Эка невидаль! На кита издалека посмотрел! Мы этих китов промышляли»…
Повесть «Мальчик из Холмогор» — о Ломоносове, но в центре сюжета не Ломоносов, а его племянник. Ломоносов в этой повести уже не подросток, пробирающийся в Москву с обозом, а зрелый учёный. Он присутствует на каждой странице повести, даже когда его по сюжету нет. Он как бы воплощён во множестве кипучих дел — от астрономических наблюдений до составления мозаичной картины Полтавского сражения. Но прямой хвалы знаменитому русскому гению нигде нет. Посмотри на его великую работу, пойми и сними шапку!
О. М. Гурьян ничего не «объясняет» и не втолковывает. Она показывает.
Творчество О. М. Гурьян из года в год становится всё живее, всё непосредственнее. Оно всё дальше уходит от нравоучений к изображению бурного многообразия жизни.
Трудно сказать, что именно в большом списке произведений Ольги Марковны заслуживает особой похвалы.
Недавно мне случилось прочитать в рукописи её новую повесть, посвящённую средневековой Японии. Очень интересно рассказана история жизни японского мальчика конца XVII столетия.
Страшная действительность феодальной Японии толкнула его, слабого и увлекающегося, на путь обмана и насилия. В конце он раскаялся и решил вернуться к матери. Но мать умерла, не дождавшись возвращения сына.
Книга написана с удивительным ощущением конкретной жизни. Словно ходишь по улицам города Эдо (ныне Токио) и слышишь постукивание металлических колец стражи, обозначающее конец дня и приказ гасить огни. Муравейник Эдо замирает, сереют бумажные окна, и, как тени, крадутся по узким переулкам тёмные фигуры самураев и разбойников в соломенных шляпах, надвинутых на лицо.
Такое же чувство конкретности возникает в душе, когда читаешь историческую повесть О. Гурьян «Набег».
Автор ведёт нас в очень далёкие времена — в Древнюю Русь. Перед нами деревянные стены детинца — укрепления XII века, стоящего на границе стены, «дикого поля», где бродят кочевые орды половцев.
И далеко и близко… Далеко по времени, но близко потому, что речь идёт не о дальних краях, а о нашей стране. Видишь много знакомого в характерах и повадках детей того времени. И герой повести Кузёмка, и сын воина Василько, и гончар Завидка, и несчастный мальчик, забывший в половецком плену своё русское имя, но не забывший родину, — все они похожи на светлоголовую, ясноглазую детвору нашего времени.
…Кончился день, заполненный забавами детей и трудами их отцов, наступила ночь, глухая ночь на крепостном валу, где в полной тишине слышен тревожный гул: звучат голосники — пустые сосуды, врытые в землю у основания башни. Они дают сигналы о передвижении захватчиков. Где-то в чёрной степи движутся повозки, земля стонет под копытами половецкой конницы. И вот наконец половцы штурмуют стены, застилая небо тысячами стрел, рассекая воздух сверкающими клинками своих изогнутых сабель.
Город Райки горит. Это не златоглавая столица с могучей дружиной и крепкими стенами, способная отбить любой натиск. Это маленький форт, где иа стенах отчаянно сражаются двести — триста человек. Но это и не захолустье. В повести «Набег» прекрасно описаны процветающие ремёсла и искусные мастера Древней Руси: гончары, бочары, кузнецы, кожевенники, ювелиры и даже «книгоделы», ибо в то время «сделать книгу», переписать и переплести её, было большим и сложным трудом.
Всё население сражается. Сражаются и мальчики, хотя им не дают оружия. Сражаются не по обязанности, а по доброй воле, защищая свои семьи от рабства, дома от разорения, культуру от уничтожения, а родную землю от завоевания. И в последний момент приходит выручка из стольного града Киева.
Так было столетиями. Русь выросла и возмужала в борьбе. Повесть кончается поэтическим возгласом: «Живы древорубы! Рубить им из
крепкого леса города, детинцы и жилища! Жива Русская земля!»
Много лет прошло с тех пор, как я впервые увидел О. М. Гурьян. Недавно мы с ней беседовали в шумливом коридоре издательства. Уходя оттуда, я вспомнил свои старые сомнения: что может получиться из прозы поэта? Сейчас мне смешно думать об этом. Вопрос нелепый: поэзия и проза — родные сёстры и границы между ними нет. Прозаик, лишённый поэтического дара, не может быть писателем.
А Ольга Марковна все та же — маленькая, спокойная, простая, теперь уже седая, с застенчивым, умным, немного ироническим взглядом. Она и не думает складывать оружие. Как солдат на переднем крае литературы, она глядит вперёд.
В творчестве Ольги Гурьян конкретность прозы слилась с подлинной поэзией, которая не имеет конца, как и настоящая жизнь.
Лев Рубинштейн