Начало Вздоха
Misericordia
НАЧАЛО ВЗДОХА
Зря смеются над газетчиками. Зима и правда приходит неожиданно. Ты выходишь в голую осень – закрывая подъездную дверь ты слышишь высохшее движение семян-«вертолетиков», единственного, что к этой минуте остается на деревьях. Это то единственное время в году, когда слышен голос земли – ничем не перекрытый, ни пурпурным рокотом цветов, ни скошенной травой, ни запахом еды, несущимся из летних распахнутых окон, ни прелой разноцветицей начала осени, а только слегка приправленный бензиновым выхлопом греющихся машин, от чего мягкий и грустный шепот земли становится только печальнее и выше.
Так проживаются всего несколько дней, и ни один волшебник не может предсказать их конец. Просто идя по улице, ты вдруг замечаешь, что этот тончайший, как будто не от земли вьющийся аромат, кто-то выключил, в какие-то доли секунды, и заменил его на колкую, холодно-радостную данность, а первая во вселенной белая крупинка села тебе на нос и, хихикнув, растаяла.
Как раз это и почувствовал Григорий Иосифович, сворачивая в свой переулок, и машинально чуть плотнее надвинул старую клетчатую кепку. «Похолодало», – даже не подумал, а скорее вздохнул он. Его ботинки были еще теплы от пола того кинотеатра, где пятнадцать минут назад закончилась премьера его фильма. Нет, не его, конечно. Он там был только звукооператором, или звукорежиссером, как сейчас стало принято говорить, от чего, впрочем, суть профессии никак не поменялась. Так оно обычно и бывает.
И никто, в сущности, не знал о том, что Григорий Иосифович – это лучший звукооператор, какой известен на сегодняшний день. С тех пор как умер его наставник – а это было уже много лет назад – больше не оставалось представителей этой профессии, еще старой школы. Школы добротной, основательной, когда учились не на ходу, когда годы и годы уходили на шлифовку таланта, если он был, разумеется. И почти не осталось, что самое печальное, тех кто мог бы этот профессионализм оценить. Чтобы понять талант всегда не хватает людей, и горевать об этом не стоит, а профессионализм оценить можно – если есть люди твоей когорты, те, кто учился так же как ты, с теми же учителями, по тем же схемам и учебникам. Но главное, это учителя. Потому что в этом деле учебники и справочники были написаны много позже того, как появились и сделали сотни фильмов по-настоящему великие звуковики. Редкие, очень редкие режиссеры, с кем отработал Григорий Иосифович за сорок с лишком лет, понимали и боготворили прозрачную летучесть его пальцев, то мирно лежащих на подлокотниках кресла, то тихо и с безукоризненной точностью взлетавших на пульт, и двигавших микшеры на неразличимые глазом доли миллиметра. Тот, премьера которого закончилась двадцать минут назад, этого, увы, не ценил. Он вообще нечасто объявлялся в студии, с глубокомыслием отслушивал толику записанного материала, давал пару указаний, от которых молча сходили с ума исполнители, хватался за мобильный телефон, извинялся, и исчезал еще на неделю. Разговор с продюсером был важнее.
Но Григорий Иосифович с ума не сходил. Он просто делал свое дело, давал вполголоса мягкие и точнейшие указания звукотехникам, и все успокаивались.
Киножизнь пространство беспокойное, психиатричное и неустойчивое. Все, что ее держит на плаву, это конечный результат. Возможный конечный результат. И здесь нормально, когда человека не видят ни дома, ни на киностудии по нескольку месяцев, а потом он объявляется прожаренный узбекским солнцем, проросший таёжными колючками, припорошенный снегом и раздает, уже слегка позабытым приятелям, всякие штучки из моржового бивня, тюбетейки или бутылочки чего-нибудь тамошнего.
Поэтому, когда Григорий Иосифович женился в двадцать пять лет, на такой же вгиковской выпускнице как и он сам, то никто особо не верил, что и сейчас, сорок лет спустя, он так же будет смущенно улыбаться, заходя к квартиру и неуклюже разуваясь, как он это делал, когда еще тайком приходил в дом к ее родителям – когда они были на работе – а Лида так же, как тогда будет стоять у входа в комнату, прислонившись к косяку, и с той же нежностью смотреть в это самое дорогое лицо на свете, которое впервые она увидела почти неразличимым за бородой, там, в ста километрах от Иркутска, когда он угрюмо попросил ее, как и всех, уйти куда подальше, потому что ему, видите ли, нужно без помех записать шум улья. И хорошо, что Андрюха Гончаров, их штатный фотограф, не послушался, и таки «щелкнул» его в этой живописной скрюченной позе, а Григорий глухо зарычал, услышав затвор «ФЭДа», выключил на мгновение запись и послал коллегу снимать что-нибудь другое. Как бы там ни было, но именно этот затертый снимок через много лет попал в книгу о звукооператорском мастерстве, и Григорий Иосифович почему-то его немного стыдился, а Лида только улыбалась и радовалась, глядя на подаренный экземпляр, с такой свежестью чувства, что словно и не было тех пестрых, трудных, обмотанных кинопленкой лет, будто никогда не было ругани с режиссерами-актерами-администраторами, – словно никогда не было этих бездетных лет.