Да, детей у них не случилось. И Григорий почему-то томился этим даже больше, чем Лида, хотя принято наоборот. И оба понимали, что через неделю вылетать на съемки, а потом будет монтажно-тонировочный период – ныне обзываемый «постпродакшн» – когда дома они тоже будут появляться не каждый день, а после – тоже нельзя; уже подписаны заявки на два фильма, надо будет на два месяца лететь в Ереван, а потом в Софию. Какие дети в такой психушке и беготне? И только когда, с разницей в год, они отпраздновали свои пятидесятилетия, наступило утро вот такого же последнего осеннего дня, и они проснулись одновременно и с железной тоской взглянули друг на друга. Когда они отпустили объятья и вытерли слезы, то уже давно простили… и себя, и другого. И поняли, что осталось у них не так мало – она у него, а он у нее. И еще у них осталась прекрасная, ни на что не похожая работа – у него его звук, а у нее – ее свет. Она, кстати, была одна из немногих женщин в светотехнической лаборатории, и вгиковские студенты слушали ее редкие лекции открыв рты.
И еще, когда Лида перестала ездить по экспедициям, у них стали появляться всякие кошки-собачки. Все приблуды, все со двора, ни одной породистой. Одна из них, такая же смешная дворняжка, сейчас поскуливала и ждала своей законной прогулки, а Лида ее успокаивала и говорила, что Гриша сейчас придет, что у нее, Лиды, сегодня сильно разболелись ноги, а Глаша – в облике которой угадывалась какая-то неясная и давняя такса – понимающе дышала Лиде в лодыжку и приподнимала ухо на каждый грохот подъездной двери.
Никто, и что удивительно сам Григорий Иосифович, не понимал как порой он попросту спасал своей работой совершенно провальный – как говорят киношники – материал. Как иногда нелепо, неграмотно построенный кадр или мизансцена так раскрашивались ЕГО звуком, что дурноты замысла никто не замечал. Боже! Да взять хоть тот знаменитый фильм по Пушкину, где эпизодическую, но важную роль сыграл сын известного на то время актера. Сын, хоть и обладал притягательной внешностью, но его актерская речь была удручающе беспомощной. Сцена просто разваливалась, круша по пути в остальном замечательный фильм, режиссер негромко стонал, – и только Григорию Иосифовичу пришла в голову мысль позвать на озвучание своего старого приятеля, профессиональнейшего и скромного – что редкость – актера. Тот прочел текст «на раз». И эпизод заиграл как бриллиант. Впоследствии критики ссылались на него как на своего рода кино-эталон, а фильм был признан одной из лучших экранизаций классики.
Вот и на этот раз произошло что-то похожее, с той только разницей, что волшебства Григория не понял никто, включая режиссера и его самого. Его только ПОЧУВСТВОВАЛИ. Фильм-то признаемся сразу, в отличие от того, пушкинского, был очень средненьким, хотя и с весьма большой претензией, как это нередко случается у начинающих, но, увы, уже немолодых авторов.
В каком-то смысле для Григория эта работа была рутиной – впереди были намного более интересные проекты. Но это-то и отличало его от многих звукооператоров, пополнивших опустевшие в последние годы ряды. К самому плёвому эпизоду он привык относиться как к последнему делу в своей жизни, относиться так, словно другого дела уже не будет, и это, финальное, надо сделать, переломав душу, уши и пальцы на пульте.
Кто, какой звуковой ангел шепнул ему на ультразвуковых частотах, что вот здесь, в этой сцене признания главного героя, на слове «как», надо поднять тон меньше чем на одно деление? Повысить его совсем-совсем чуть-чуть. Рука, золотая рука и золотое ухо слившись и единым-неразличимым движением коснулись микшера и сделали это микродвижение… и сразу, мгновенно позабыли о нем. Работа потекла себе дальше, актер дочитал свой текст, бросил с размаху пачку листов А4 куда-то в угол, крикнул «Всем пока!», и опрометью помчался в другой конец Москвы на съемочную площадку какого-то сериала. Григорий Иосифович взял сигареты, вышел в коридор и принялся ждать актрису, уже звонившую, и почти рыдавшую про ужасную пробку на Садовом. Она ведь тоже опаздывала не только сюда.
И вот закончилась перезапись, фильм стали готовить к премьере, как вдруг о нем заговорили. Кто-то из вертлявых критиков пролез на внутренний рабочий просмотр и сразу выбросил в интернет свою рецензию. Мало сказать, что фильм был одобрен – от статьи исходили волны этакой растерянности и потрясения. И тем большая растерянность пульсировала в словах этого, в сущности, неплохого критика, что впервые за всю словесную карьеру он не мог, ну никак не мог объяснить, ЧЕМ ЖЕ хватанул его фильм. В конце статьи он, утратив окончательно самоуверенность, обратился почти что с просьбой к будущему зрителю: попытаться понять, – в чем же тут дело?