Здесь, в Слободке, проживают почти сплошь рабочие. Они встают по фабричному гудку. Гудок — их часы, точно так, как у нас в местечке третьи петухи. Лишь только раздастся первый фабричный гудок, как все уже на ногах, рабочие спешат по кривым переулкам на фабрики и заводы.
Рабочие живут в низких деревянных избушках. С наступлением весны здешняя речка, шириною, кажется, с куриный нос, разливается так, что затопляет половину Слободки. Избушки стоят буквально по горло в воде, и людям, когда им нужно куда-нибудь пойти, приходится ехать на лодках. Кто-кто, а уж я-то весной наездился на лодках, на всю мою жизнь хватит. Вот это удовольствие, жизнью клянусь!
Приходилось ли вам видеть, как в одно прекрасное утро ваша улица вдруг превратилась в реку? Проснувшись, вы замечаете, что плывете по комнате вместе с кроватью… Вы выходите на улицу, — матушки мои! — дети плывут вокруг в корытах, коровы стоят по брюхо в воде, избушки тоже погружены в воду, люди разъезжают на лодках. Плач, вой, переполох!..
Я тоже просыпаюсь с фабричным гудком, хотя ни на какую фабрику мне спешить не надо. Я люблю утречком выбежать к калитке, хлебнуть свежего воздуха и глядеть, как по Слободке тянутся длинные ряды рабочих.
Я слыхал, однако, что рабочие говорят о своих хозяевах: «эксплу-а-та-торы»…
Трудное слово, едва выговоришь…
3
Могу сообщить вам великую новость: Николка уже не царь! Говорят, слыхал я, ему дали такого пинка, что и при воскрешении мертвых ему уже тоже не встать. Произошло это в Петербурге, возможно, вы слыхали о таком городе. Весть об этом принес к нам в подвал рабочий, Дроздов Фаддей Михайлович.
— Здрасте! — ликуя, широко распахнул дверь Фаддей Михайлович. — С поздравленьицем, можно сказать, Николка-то наш без короны остался…
— Неужто! — всплеснула руками Мария Федоровна и застыла на месте как окаменелая.
— Э-ге… — кивнул головой Дроздов.
— Господи Исусе! — вдруг начала Мария Федоровна быстро-быстро креститься, точно гром над головой ее грянул. — Господи Исусе!
Фаддей Михайлович стоял у двери и усмехался.
— Ну, чего? — выковылял из своего угла Сердиченко. — Чего рычишь так? Гляди-ка, как ликует! Что же, выиграл ты чего от того, что царя сбросили?
— Много выиграл, Евстигней Дмитрич, много выиграл…
— Пшел, ты… — резко шагнул вперед самогонщик своей деревяшкой, — сволочь ты блудная, Россия без царя не останется!
Дроздов ушел.
Евстигней Дмитрич свернул козью ножку и стал глубоко заглатывать густой махорочный дым. На веснушчатый лоб его внезапно выступил пот. Он схватил со стола бутылку самогона и швырнул ее наземь. Бутылка рассыпалась в крошки.
— Был царь, и будет царь! — бушевал он, ковыляя по комнате. — Это все дело жидов, — неожиданно он подковылял к моей матери. — Это твой сын виноват, твой сын, Хайкин сын, Двоськин сын, Абрашкин сын, Менашкин сын, сукин сын! — и начал неуклюже приплясывать своей деревяшкой.
— Господи Исусе! Господи Исусе! — приговаривала Мария Федоровна растерянно, словно дом ее горел.
— Что рычишь?! — подбежал Евстигней Дмитрич к жене и с размаху отпустил ей пощечину. Гнев в нем так и кипел, как самогон в его примитивном заводике. Целый час не переставал он бушевать. Весть о царе оглушила его точно удар дубиной по башке. А когда он выбрался из комнаты, то с таким бешенством хлопнул дверью, что навесы вылетели, и он исчез.
Прошли сутки — не появляется наш Евстигней Дмитрич. Второй день минул — нет его. Три дня — все еще нет. Словом, пропал наш Евстигней Дмитрич. Впрочем, говорят, слыхал я, он умно поступил, что скрылся, ибо, окажись он в горячую минуту дома, не было бы его уже в живых. Теперь, когда сбросили царя, Евстигнею Дмитричу тоже причитаются колотушки. Это значит, теперь надо укокошить и самогонщика. Так толкуют в Слободке. А когда в Слободке о чем-нибудь поговаривают, то уж будьте уверены. Действительно, в эти дни вспомнили про белокурую девушку, которая сделала Сердиченко калекой, и, уж поверьте, за эту девушку и еще за других рассчитаются с охранником. Это помнят. Ему этого не простят.
Царь уж действительно «со святыми упокой». Его свергли как раз тогда, когда я собирался стать царем. Уже два раза подряд спал я на его самых роскошных перинах, а утром мне преподносили к кровати свежий бутерброд с маслом и стакан самого дорогого шоколада. И я уже решил про себя, что если я стану царем, то прикажу… Но каждый раз после таких сладостных снов я просыпаюсь лежа на полу в низком, сыром подвале с грязными оконными стеклами, окруженный десятками бутылок с неразбавленным спиртом.