Как хороши твои летние ночи, родина моя, Советская страна! Знойный июль играет в необъятных украинских степях, резвится в твоих жгучих азиатских песках, нежится в водах горного Терека и холодной Невы, а вечерами окутывает твои небеса прозрачной облачной голубой вуалью.
Но не летом и не зимой произошло то, о чем я хочу рассказать.
То было угрюмой, серой осенью.
По утрам над облинявшими улицами моросил скучный дождь и еще больше обесцвечивал хмурые дома. Днем мокрый, талый снег смешивался с грязью. Темные ночи блуждали в гуще седого тумана.
Побывали тут немцы, деникинцы, а теперь над зданием исполкома реет красное знамя, и уже никто никогда его оттуда не снимет.
В ту гнилую осень учитель Израиль Шраге получил из города, от губоно, телеграмму. Его приглашали на работу:
«Приезжайте. Организуем еврейский детдом. Левман».
Он решил ехать. Здесь, в местечке, ему тесно, как рыбе в стакане воды. Жена Рохл, учительница, дала ему в дорогу узелок с парой белья, томиком Песталоцци и дюжиной сухарей.
…Поезд, миновав несколько станций, остановился. Никто не знал, когда он двинется дальше.
Шраге целый вечер слонялся по залу маленькой незнакомой станции. Высоко поднимая ноги, осторожно переступал через людей, свернувшихся на холодном полу. Поздно ночью, утомленный блужданием, учитель прислонился к влажной стене и стоя задремал.
В воздухе висел тяжелый махорочный дым, зал был пропитан запахом портянок и детских пеленок.
Отдохнув с полчаса, Шраге вышел на перрон. У вокзала сиротливо качалось несколько яблонь. Дул мягкий влажный ветер. Шраге возвратился в зал и снова стоя задремал.
Из рук его на мокрый каменный пол выскользнул узелок с сухарями и идеями Песталоцци.
На другой день под вечер прибыл новый поезд. Люди облепили его как пчелы улей. Лезли всюду. На крыши, на буфера, на паровоз. Учитель даже не заметил, как его втиснули в теплушку. От Песталоцци остались одни обрывки, белыми хлопьями усеяв жидкую грязь перрона.
Город встретил Шраге заморозками. Круглый сквер вблизи Южного вокзала был похож на общипанную курицу. Ни травинки. В вагоне кто-то сказал Шраге, что губоно помещается в здании исполкома, против большого собора. Он отправился туда по длинной Екатеринославской улице. Колокольня собора высилась над городом и указывала учителю дорогу.
Шраге поднялся на Университетскую горку, повернул налево и вверху перед собой увидел золотой купол собора, а против него на крыше исполкома красное знамя.
Когда он вошел в указанную комнату, инспектор Левман говорил по телефону. Не успел тот положить трубку, как к столу подошла женщина.
— Скажите, товарищ инспектор, как мне определить моего ребенка в приют? — Женщина указала на мальчика, молча стоявшего у дверей.
— Пока, гражданка, тяжеловато, — ласково ответил инспектор, стряхивая указательным пальцем пепел с папиросы, — есть дети, которые валяются просто на улице. Сперва мы должны позаботиться о них, а уж потом…
— Но что же мне делать с моим ребенком?
Женщина кивком головы подозвала мальчика. Продолговатое лицо ее с глубоко ввалившимися мутными глазами выражало боль и горечь.
— Гера, — толкнула она сына к инспектору, — проси дядю, не отходи, пока он не запишет тебя в приют.
— Гражданка, — поднялся с места Левман, — прошу вас…
Она не дала ему договорить, схватила за полу пальто и крикнула, отчеканивая каждое слово:
— Я не выпущу вас до тех пор, пока вы не определите моего сына в детдом.
Зеленоватые глаза Левмана быстро забегали. Он вырвал полу из рук женщины и раздраженно сказал:
— Эти разговоры ни к чему. Я не могу.
И направился к двери, но вдруг вспомнил об ожидавшем его посетителе.
— Что вам угодно?
— Моя фамилия Шраге, — протянул ему руку учитель.
— Ага, очень рад!.. — ответил Левман. — Только я должен вам сказать…
Он не окончил фразы: в комнату вскочила новая просительница, держа за руку темноволосую девочку. На женщине было надето с полдюжины разноцветных юбок, одна короче другой. Голову повязывал желтый дырявый платок. Ноги были замотаны в рваные тряпки, перевязанные веревками. Она была коренастая полная, с пухлыми щеками и слегка перекошенным ртом.
— Ой, господин инспектор, дай вам бог здоровья, — пропела она передохнув, — если бы вы устроили моего ребенка в приют!