— Рохл! — взволнованно вырвалось у него. — Когда ты приехала?
— Израиль!..
По коридорам неслась весть:
— К учителю приехала жена.
Учительница Рохл была добрая женщина. Ее сердечность, переходившая в настоящую материнскую нежность, вызвала ответную привязанность к ней и любовь детей. С первых же дней дети окрестили ее тетей Рохл. Она мыла их вшивые головы с такой самоотверженностью, как мыла бы их собственным детям. Когда заболевал ребенок, она часами просиживала у его кровати, перестилала ему постель, выносила ночную посуду.
Она баловала детей. Если дети хотели чего-нибудь добиться у учителя, они сперва обращались к тете Рохл, а уж она старалась замолвить за них словечко перед мужем.
На своей любви к детям она построила целую теорию. Каждый человек, говорила она, имеет свое призвание. Ее призвание — отдаться всецело воспитанию детей. Лучшей наградой для нее будет, если дети полюбят ее и почувствуют в ней мать. Многие педагоги считают, что учитель должен быть старшим товарищем детей. Учительница Рохл была иного мнения. Прежде всего надо быть им матерью: ведь это сироты, у них нет родных, нет никого, кроме учителей.
ЭТО ТЫ ВЗЯЛ?
— Признайся Бэрл!
— Я не брал, товарищ Шраге.
Учитель нахмурил брови.
— Ты говоришь неправду.
— Ну, если так, я не хочу больше с вами разговаривать! — увернулся мальчик от пытливого, напряженного взгляда учителя, побежал в спальню и бросился на кровать.
Шраге остался в коридоре. Было тихо. Из зала еле доносился голос Рохл, прерываемый детским смехом. Слышно было, как в конце коридора трещали в печке дрова, пожираемые сердитым пламенем.
Шраге задумался. Какой подход нужен к такому подростку? Уж очень он упрям, не признает никакого авторитета. Он взломал шкаф и вытащил оттуда пять порций мяса. В спальне мальчиков не хватает простыни — это тоже дело его рук. Две ночи подряд он не спал в детдоме. Пора этому положить конец, иначе из мальчика вырастет преступник и виновен будет он, Шраге, никто другой. Надо сломить упорство Бэрла.
Шраге направился в спальню.
Бэрл лежал на постели, зарывшись головой в подушку.
Шраге подошел к мальчику, взял за руку и велел подняться с постели. Бэрл неохотно встал.
— Что ты только позволяешь себе? — сказал: Шраге.
Бэрл хотел ответить: «Не приставайте ко мне, оставьте меня в покое!» — но промолчал.
— Все ребята уверяют, что это ты взломал шкаф.
— А кто вам сказал, что я это отрицаю?
На лице учителя появился румянец. Шраге задвигал челюстями, будто что-то застряло у него в зубах. Его охватило отвращение к этому наглому мальчишке.
— По-твоему, достаточно того, что ты не отрицаешь?
Бэрл был бы счастлив, если бы в этот момент под ним провалился пол. Он не хотел слушать учителя. Тот вечно твердил ему про всех детей. Какое дело ему до всех? Они такие, а он совсем иной!
— Учитель Израиль, чего вы от меня хотите? — поднял он глаза на Шраге.
— Я хочу, чтобы ты был таким, как все дети.
Опять эти все! Наплевать ему на всех. Вот! Он вовсе не хочет подражать всем. И пусть Шраге лучше убирается отсюда.
— Ты должен мне обещать, что возьмешь себя в руки. Иначе будет плохо.
Бэрл иронически прищурил глаза.
— Да, да, — повторил сердито Шраге. — Тебе будет очень плохо.
В это время учитель увидел в окно постороннего человека, поднимавшегося по ступенькам с четырьмя детьми.
— Ну… — взял он Бэрла за локоть. — Надеюсь, нам больше об этом говорить не придется, — и пошел навстречу посетителю.
«Вот пристал! — глубоко вздохнул Бэрл. — Подумаешь, какую историю раздули из-за пяти кусков мяса. Да лучше бы они сгнили там, в шкафу, чем мне слушать эти разговорчики».
КОРМИЛЬЦЫ
…На улице вьюга. Снегу по колено. Время от времени он вздымается вверх и вихрем несется вдоль улицы. Резкий ветер хлещет в глаза, обжигает лицо. Он рвет подушку, засунутую в раму вместо выбитого стекла, поминутно выталкивает ее, как пробку из бутылки, и хлопья снега летят в комнату. Ветер — задорный и навязчивый. Внезапно он срывает ставень и волочит его по длинной улице.
Сестра лежит в сыпном тифу. Укутавшись в одеяло, сидит в углу мать.
Вот у людей сыновья. Пойдет вытащит пару досок из забора — растопишь печь. А меня бог наградил таким лодырем.
Сын, двенадцатилетний «лодырь», сидит в другом углу и разглядывает свои босые ноги. Он смотрит на них и думает, во что бы обуться. Ветер бьет в окно в такт его мыслям. Ветер не успокаивается и снова выталкивает подушку из рамы. «Лодырь» заворачивает ноги в юбки матери, завязывает эти импровизированные ботинки шнурками от старого корсета, натягивает на себя материн потертый жакет, голову окутывает ее рваным платком и отправляется на «охоту».