Серые озабоченные глаза Шраге радостно улыбались.
ПРАЗДНИК
В детском доме праздник. Праздновали трехлетний юбилей детдома, совпавший с шестой годовщиной Октябрьской революции. Шраге ставил с детьми пьесу. Играли не на сцене, а в самом зрительном зале. Это выдумал Шраге. На празднование пришли рабочие ткацкой фабрики вместе с Кузнецовым, представители партийного комитета, пришел Левман из Наробраза. Бэрл вышел на середину зала, чтобы сделать доклад. На нем была белая матроска и синие брюки. Костюм был взят с боя. Узнав, что Шраге собирается сшить старшим девочкам к празднику матроски с короткими синими юбками, Бэрл взбунтовал всех мальчиков, и они послали делегацию к заведующему. Шраге вынужден был уступить.
Бэрл стоял с гордо поднятой головой. Речь его звучала страстно:
— Итак, три года тому назад был организован наш детский дом. Советская власть отняла нас у улицы. Силой вырвала нас из грязи, которая у Горького зовется «дном».
Мальчик отчеканивал каждое слово.
— Мы стояли одной ногой в пропасти, и если бы советская власть вовремя не схватила нас за руку, мы бы и вовсе скатились туда.
В зале было тихо. Бэрл вытер рукавом пот со лба.
Оркестр из гребешков и ложек грянул «Интернационал».
Выступил Кузнецов. Он расстегнул синюю косоворотку; выглянула загорелая шея. Кузнецов погладил усы, собираясь, по-видимому, рассказать длинную историю.
— Тут Бэрл хорошо вам сказал про революцию. Да, ваши отцы и братья бились на фронтах. Надо было… Да… И знаете, как бились? — Кузнецов потряс кулаком в воздухе. — Ни сапог, ни шинелей не было. Патронов тоже не хватало. Но зато мы понимали, что бьемся сами за себя, за свою власть. Лет двадцать назад я работал в слесарной мастерской. Хозяин наш держал нас, как собак на цепи. Если мы сегодня хотели устроить собрание, об этом уже вчера знала полиция. Такой был, между прочим, сукин сын. Так вот он-то, бывало, подсмеивался: разговоры, мол, о революции — это просто бред. Уж мы ему показали потом, что это за бред! Ясно ему это стало как день! Да, революция говорила ясным языком: фабрики и заводы — рабочим, крестьянам — землю, а панов — в землю. Да-а… — закончил Кузнецов, усмехнувшись в усы.
Дети аплодировали. Шумовой оркестр снова заиграл «Интернационал».
Потом настала очередь Геры.
Он сел к пианино, стоявшему посреди зала. Он импровизировал. Вначале мелодия была неясна. Обрывки «Яблочка» сплетались с другими песнями. Пианист брал высокие аккорды, хотел изобразить революцию, шум стрельбы, скрип теплушки… Затем мелодия стала более выразительной, и полилась грустная песнь, напоминавшая колыбельную. Старая мать оплакивала погибшего на фронте сына. Аккорды гремели, мальчик углубился в игру. Он забыл обо всем, забыл о присутствующих в зале. Он чувствовал в это мгновение только музыку и хотел как можно полнее отразить в ней жизнь. Внезапно раздалась знакомая песня:
Это красные разбивают белых. Кузнецов поглаживает усы. Потом зазвучали уличные песенки — песни беспризорных. И, наконец, застучали молотки, завизжали ножницы, разрезая жесть. Это — слесарная мастерская детдома.
Мальчик закончил. В кругу появилась Бэйлка. Последовательница школы Айседоры Дункан танцевала босиком. На ней был длинный тюлевый шарф, который она одолжила у подруги в студии. Тетя Рохл уговаривала ее не танцевать босиком, чтобы не простудиться, но эти увещания ни к чему не привели.
Бэйлка завертелась на одной ноге. Ее розовое платье широко раздувалось. Шарф трепетал над головой. Танцуя, она приблизилась к зрителям, изящно изогнув свою тонкую фигурку, протянула руку, лицо исказилось жалобной гримасой. Она хотела изобразить, как побиралась с матерью по улицам. Шраге были понятны все ее движения, он улыбался. Шарф колыхался над ней, как знамя. Она высоко подняла голову и закружилась, как бы прицеливаясь в публику. Гера брал шумные аккорды. Революция невозможна без жертв. Бэйлка падает, прижимая руку к груди. Революция побеждает. Девушка поднимается с пола и снова начинает выступать по кругу размеренным, плавным шагом. Шарф развевается, как знамя.
Потом в круг вышли актеры драмкружка и стали гримироваться тут же, на глазах у зрителей. Ставили «Вильгельма Телля». Во втором акте Пашка нарушил торжественное настроение. Шраге играл Вильгельма, а мальчик — его сына. Когда отец положил сыну на голову яблоко и собрался стрелять, Пашка качнул головой, и яблоко упало.