Старуха попросила Зипу еще раз прочесть письмо. С каждой строчкой — все меньше надежды. Старуха больше не могла выдержать. Она разорвала письмо. Разорвала и сожгла. Пусть сноха даже не знает про это письмо. Ладно, она, Хава, уж достаточно наказана — потеряла единственного сына, зеницу своего ока, но сноха… пусть Малка не так скоро узнает, что она — вдова, а птенчики ее — сироты…
И Хава стала просить сестру Закира, чтобы она тут же написала своему брату от ее, Хавы, имени, и чтобы в письме было написано:
«Я, мать Шлемы Белоцерковского, очень и очень прошу вас, чтобы вы немедленно написали моей снохе, что после того как вы послали телеграмму и письмо, вы отправились туда, где служит мой сын, лично видели его, разговаривали с ним и передали привет от каждой из нас в отдельности. И что Шлема получил приказ вместе с группой других полететь на самолете к партизанам, а потому от него, от Шлемы, значит, не следует ждать так скоро писем».
И еще старуха просила в своем письме, чтобы Закир оказал ей милость и каждые две-три недели посылал ее снохе открытку, в которой сообщал бы, что он, Закир, по словам одного возвратившегося от партизан, знает, что Шлема жив-здоров.
Война забросила в Башкирию еврейскую семью Белоцерковских — старую женщину, ее сноху и двух детей.
Приблизительно каждые две или три недели к ним приходила открытка с фронта. Сноха читала открытку вслух, а дети в это время кричали: «Папа, папа!..» — и плясали от радости, но она, старая Хава Белоцерковская, забиралась тогда куда-нибудь в угол, чтобы скрыть свои слезы…
1943
Перевод С. Родова.
ВЬЮГА
Рассказ
Наша рота получила приказ занять село Г. До села нужно было пройти пешком восемнадцать километров.
Над полями бесновалась вьюга. Черный туман простерся пред нами огромной темной завесой, точно хотел закрыть нам дорогу. Разбушевавшийся северный ветер вздымал с земли целые пласты снега, кружил в воздухе и швырял в лицо. Шли мы на лыжах — без лыж всем нам угрожало завязнуть в глубоком снегу, который доходил до пояса.
На третьем километре меня нагнал начальник нашей санчасти, военный врач третьего ранга Михель Беккер, винницкий еврей, русоволосый подвижной человек в очках и с веснушками на маленьком носу. Лишь несколько недель тому назад он прибыл к нам с фронта, где был тяжело контужен.
— Ну, писатель, живы еще? — весело спросил доктор, поравнявшись со мной.
— Вашими молитвами, и впредь не хуже бы, — ответил я ему.
— То-то же! — крикнул он, чтобы перекрыть вой ветра. — Были бы вы со мной в Тихвине, тогда бы вы знали, почем фунт лиха. А сегодня у нас всего лишь репетиция, и притом даже не генеральная!
Доктор был прав. Это были лишь тактические учения отряда, к тому же в глубоком тылу. И хотя мы теперь, в жестокую вьюгу, шагали с той же выкладкой, как шагают на фронте: с винтовкой на плече, с ранцем, с противогазом и лопатой, да и сопровождало нас положенное количество пушек, полевая кухня и санчасть, все же вражеские самолеты не летали над нами. Однако для того, чтобы остановиться посреди марша, под вой пурги, буквально валившей с ног, выслушивать фронтовые воспоминания доктора, нужно было быть особым охотником. Долго разговаривать в пути нельзя, но чтобы как-нибудь побороть метель, во всяком случае — забыть о ней, или, на худой конец, внушить себе, что ты ее не чувствуешь, необходимо перекинуться изредка словом.
Ясно, что никакого законченного рассказа у доктора не получилось. Некоторые фразы относило ветром, другие утонули в глубоком снегу, и лишь отдельные слова доносились ко мне на ветру:
— Тихвин…
— В Тихвине…
— Под Тихвином…
Когда мы вошли в село, было уже темно. Меня устроили на ночлег вместе с доктором у белорусской крестьянки, которая эвакуировалась сюда из-под Орши. Четыре белокурые головки удивленно глядели на нас с печи.
— Добрый вечер вам, тетушка, — снял доктор шапку и стал сдирать с бровей налипшие льдинки. — Можно у вас переночевать?
— Что спрашивать, с великим удовольствием! — хозяйка, невысокая, изможденная крестьянка, принялась вытирать фартуком скамьи.
— Ну и прекрасно! — ответил Беккер и, тут же положив на стол свой ранец с медикаментами, начал вынимать оттуда и расставлять на столе пузырьки с микстурами, порошки, бинты, вату, и в крестьянской избе разнесся запах аптеки.