— Не родит нам Черногора ни рожь, ни пшеницу! — Григорий еще с увлечением повторяет эти слова, а сам уже хмурится и оборачивается к Черногоре, холодно сверкающей вдали, на пороге поднебесья. — Будешь, Черногора, будете, широкие Карпаты, кормить своих сыновей хлебом!
Лесорубы пожимают плечами, пересмеиваются, потом Василь говорит словами своих отцов и дедов:
— С тех пор, как стоит мир и светит солнце, гуцул ни разу хлеба не наелся. Такая уж у гуцула земля, бедная, как нищенка. Как послал господь бог исконную бедность на карпатские горы, так и не отстает она от нас, как смерть от человека, не отстает, да и все как было по-старому, так и есть!
— Будет по-новому! Наестся гуцул хлеба, и бедная земля его наберется сил, зашумит зерно, как ливень. Невиданные стада покроют черногорские полонины. — У Григория по-молодецки раздались плечи, а брови упрямо сошлись над переносицей. Он как-то сразу похорошел, вырос: это в нем заговорило его дело, его мечта.
— Хорошо говорите. Вы, верно, пан учитель? — спрашивает Василь и сразу же спохватывается: — Предпоследнее-то слово выкинуть, что ли?
— Выкинь и последнее.
— Товарищ Григорий Иванович — институтский агроном, — с уважением объясняет Микола Сенчук.
— В высоком институте учился товарищ! — удивляется Василь.
— Учился и окончил, — гордо говорит Сенчук, словно это он получил такое высокое образование.
Подбежал Петрик и остановился, прислушиваясь к словам взрослых.
— А ты грамоту знаешь? — спрашивает Григорий Василя.
— Знаю, как же! — гордо отвечает тот.
— Что умеешь?
— Что? Читать умею, расписываться тоже. Не очень ровно, однако умею. — И очень удивляется, когда все, даже Петрик, смеются над ним.
— Ах ты, баловник! А ну, с глаз долой! — прикрикнул Василь на брата, и тот белым камешком покатился по дороге, через лога и полянки, то и дело оборачивая к брату свое смеющееся лицо.
— Учиться надо, парень… А еще какие коломыйки знаешь?
— Какие скажете. — И он, наморщив лоб, запел:
— И про любовь знаешь?
— И про любовь.
— Ну, а про врагов? — все больше удивляясь, спрашивал Григорий.
— Сейчас вспомню.
Василь кивнул Ивану, парни отвернулись, пошептались и, взглянув на Григория, запели:
— Может, вы сами и сочиняете их? — спросил в полном изумлении Григорий.
— А кто же за нас сочинит? — в свою очередь изумились парни. — Скажите, а что вы у озера делаете? И зачем вспахали вон тот клин?
— Хотим, чтобы в этой низинке хлеб заколосился.
— В этой низине? Ой, ой! — Василь и Иван покачали головами. — Да ведь тут, будь оно неладно, и бурьян не растет, а зерно вы и подавно даром загубите. Хоть пальцы грызите, все равно ничего не выйдет.
— Выйдет, ребята. Мы обновим почву в этой низине.
— Обновите?
— Видите озерко?
— Как не видеть? А зачем вы ведете к нему рукав от Черемоша? Поить будете?
— Товарищ агроном знает, зачем, — с достоинством проговорил Сенчук. — В пору паводка и дождей река начисто сносит с гор лучшую землю и… как его?.. гумус?
— Гумус, — кивнул Григорий.
— Вот-вот, гумус. А мы по этому рукаву и отведем частицу его в озерко. Сделаем водоотстойник, а потом удобрим низину илом, чтоб уродились и озимые и яровые. На вспаханной делянке мы уже сделали пробу.
— Высокая наука! — изумляется Василь. — И что же из нее выйдет?
— Высокий урожай и… новые песни. Сочините тогда?
— Ага! — одновременно отвечают гуцулы, недоверчиво осматривая и низину и золотое озерко, усеянное по берегам розовыми ромашками.
— Чтобы на таком черством клочке что-нибудь выросло? — сомневается Василь. — И кто будет подымать этот клин?
— Колхоз.
— Колхоз? Какой?
— Ваш, Гринявский, — отвечает Нестеренко.
— Да ведь его же нету еще?
— Так будет.
— Свет мой бедный! Дитя еще и не родилось, а ему уже со всех гор приданое собирают.
— А все для того, чтобы ты, Василь, сказал потом: не бедный, а щедрый свет мой, зажиточно живется на этом свете! Так гуцулы говорят?
— Так, товарищ институтский агроном!