— Придет час, и мы потащим его! — У Василя сжимаются кулаки и брови сходятся над переносьем.
Киев встретил гуцула приветливо, и теперь его богато украшенный киптарик все быстрей, как в пляске кружился в круговороте будем и праздников. Впрочем, здесь и будни походили на праздники. Палийчук с жадностью ловил яркий блеск огней, и свет глаз новых друзей, и сияние науки, удивляясь тому, как она сроднила седых академиков и мужественных, точно отлитых из бронзы, бригадиров, и молоденьких, курчавых, как пшеничный колос, девушек.
Он, бережно собирая их слова в сердце, впитывал их, как томимая жаждой нива впитывает щебет дождей. Казалось, он был не в театре, куда съезжались передовики Украины с плодами своего труда, а среди золотой пены нив, плещущих от самых черноморских степей до его Покутья. Не яркий киптарик, а думы Ильи Палийчука расцветали, когда он, не боясь, мысленно переносил охапками к себе на поля все хорошее и колосистое. Воссоединенная Украина дарила ему цвет своих нив и жизни. Не ленись, Илько, слушать, думать, изучать, трудиться!
И он не ленился.
Размашистый, доверчивый, ясноглазый, он подходил к большим ученым, и те говорили с ним, как с ровней. Он протискивался в горделивый круг героев и оказывался в центре внимания, все предлагали ему свою помощь. Часами простаивал он возле снопов, семян и молодых саженцев, простаивал над певучими сокровищами урожая, свезенного с полей в оперный театр, чтобы люди знали, откуда берет начало песня и слава.
А по ночам он просиживал над книгами, выписывая в одну тетрадь все понятное, а в другую — все непонятное. Когда сосед по койке начинал ворчать, Палийчук ставил настольную лампу на пол, а сам ложился на пестрый коврик, как на зеленеющую траву левады.
— Илько, уж не в академию ли готовишься? — смеялись иные знакомые.
— Про академию — ерунда, — отвечал он серьезно. — К прыжку готовлюсь.
— К какому прыжку?
— К самому настоящему. Без него не обойдешься. Хочу, чтоб наш колхоз как можно скорей засиял, как радуга, всеми цветами, достиг богатой, зажиточной жизни. Думаю, только пустые сердца не заботятся об этом! — на его больших синеватых белках дрожали неровные тени ресниц. — Все ли сделаю — не знаю, а кое-что сделаю! Я еще только выхожу в люди…
И теперь даже оттенок хвастовства в его словах не вызывал ни у кого насмешки, ибо все, все, что бы ни делал, что бы ни говорил Палийчук, шло от того молодого сердечного порыва, от той душевной щедрости, какую не мог бы обуздать и строгий разум.
Перед самым отъездом Илья, вернувшись из демидовского колхоза, получил письмо от Ганны, и сразу же его обступили синие Карпаты, окружило родное Покутье.
Он любил письма жены, в них до него доходила только нежность Ганны, а весь едкий перец оставался на потом.
«Ну и хитрая же у меня жена!» — не раз подумал он и покачал головой, перечитывая новое письмо; под словом «хитрая» он подразумевал «умная».
«Дорогой Илько, радость моя!
Ты и представить не можешь, как я соскучилась по тебе, по твоему голосу и смеху — он звенит мне и через горы. Проснусь ночью, прислушаюсь, и кажется — вот-вот зазвучат твои шаги, застучишь в окно. И сынок тебя вспоминает каждый день. Вчера мы ходили с ним из Черемош. Как хорошо, пробираясь сквозь кустарник, видеть, что рядом в зелени мелькает беленькая головка, до того похожая на тебя, что так и хочется окликнуть: «Илько»… В колхозе ждут тебя с нетерпением. Желаю тебе счастья, солнце мое!
Твоя Ганна»
«И радость, и солнце! Не так уж плохо для одного письма», — улыбнулся Илья и пошел докупать подарки своему дорогому корреспонденту, сынишке и ребенку Миколы Сенчука.
На редкость тихий вечер спустился в горы, и хлопья первого снега блестят на них, как гуцульская инкрустация. Неподалеку в каком-то потоке расплетает свои косы вода, по камешкам спуская с Черногоры начало зимы.
Еще прыжок и совсем рядом окажется Черемош и хата Миколы Сенчука. Как-то встретит его Марко, как обрадуется столичным гостинцам? Вот уже затоковал, зашумел в ушах Черемош, и дорога, темнея среди пихт, устремилась к нему, словно воды потока. Из-под обрыва тянуло сырым холодом — там дышала река, перекатывая невидимые каменья. Где-то вдали блеснул одинокой звездочкой огонек. Кому он согревает жизнь?
Илья, напевая, сворачивает поближе к обрыву.
И вдруг темнота под пихтами ощетинилась. На дорогу выскочило несколько вооруженных людей.
— Стой!
— Палийчук попался! Его-то нам и надо!