Смерть не в силах убить человеческую любовь, а надгробные плачи сами сотканы из той же любви.
И плачет Ганна, и молча стареет на глазах односельчан, охваченных болью сочувствия. Пасть бы сейчас на землю, забиться на ней, как в детстве на материнской груди. Но она сама уже мать, и не горем надлежит ей утешать своего ребенка… Потому она и оставила маленького Василька с бабушкой в осиротевшей хате… И в голове ее нижутся, нижутся скорбные думы то о муже, то о сыне, пока не обрывает их вновь стон надгробного плача.
— Братец мой, правда моя дорогая! — надрывается голос самой старшей из сестер Палийчука. — Откуда тебя встречать и где тебя привечать? С пахарями ты придешь или с косарями? С поля ты придешь или с моря, с ровной равнины или с крутой вершины? И когда для тебя столы накрывать? И когда тебя в гости поджидать? То ли студеной зимою, то ли ранней весною, то ли в троицын день? Как зимою-то снега заметают, а по весне водой заливает, а на троицын день стежки-дорожки зарастают, а сады расцветают… Стежечки — камышом, дорожечки — спорышом, а вишневые садочки — беленькими цветами…
Земля уходит из-под ног, чьи-то руки подхватывают вдову, или это они подхватывают землю, чтобы она снова всплыла, как из-под воды?
Первые комья, перемешанные со слезами, глухо упали на крышку гроба. Земля раньше времени налегла на гуцула всей своей тяжестью. И вдруг горестный детский голосок потряс всех собравшихся на кладбище, забился в каждом сердце:
— Я не хочу, чтобы засыпали землей! Отдайте мне его…
— Ох, наверное, бабка пустила ребенка попрощаться с отцом…
— Василько! — Ганна подхватывает сына, прижимает его к груди отяжелевшими руками.
Он прильнул к матери, потом поднял искаженное плачем личико.
— Мамочка, родная, окажи, чтоб не засыпали землей!
— Я скажу, дитятко.
Она повернула обратно, и все расступились, давая дорогу матери с сыном.
А вокруг уж поднимались, звенели не скорбные, а гневные слова:
— Мы не хотим, чтобы наших людей засыпали землей. Горячей смолой зальем змеиные норы, чтоб не нависали над нами черные тени. Не спасут их ни океаны, ни Америка…
И эти слова останавливают Ганну. Она оборачивается к людям, слыша их гнев, печаль и любовь.
— Мамочка, ты уже сказала?
— Сказала, Василько.
— А почему же я не слышал?
— Ты еще маленький… Расти, сынок…
Вечер грустно хмурился, когда с кладбища расходились опечаленные люди. Возле плотины членов правления словами и жилистой рукой останавливал дед Шкурумеляк.
— Беда пришла, детушки. Не одна Ганна осиротела. Попрощались и мы с Ильком… А как он нас любил! И на меня, старика, не сердился за мои капризы: знал — старый, что малый… Схоронили человека, а электростанцию его не схоронить. Его глаза закрылись, а вот свет их и до сих пор все село озаряет…
— Так, так, дедушка, — активисты кивали головами, удивляясь тому, что старик говорил совсем не так, как всегда.
— Эх, детушки, а как жаль Ганну! Золотая она работница, была ему и другом, и верной женой, и советчицей, и помощницей. Надо бы развеять нам ее горе.
— Если бы смогли! — вырвалось у Тимиша Шугая.
— А почему же не сможем? Сообща все можно сделать. Вот позовем людей на совет, подумаем. Как же нам о Ганне не позаботиться!
На другой день было созвано общее собрание. Первый раз в президиуме сидел дед Шкурумеляк. Старик, видно, волновался, Поглядывая на дверь: не войдет ли Ганна?
Она вошла в клуб с опозданием, когда над сотнями голов уже дружно поднялись руки. Вот колхозники увидели ее и, не опуская рук, обернулись к ней, согревая ее сердечной приязнью и доверием.
— Кто против? — спрашивает из президиума рослый Тимко Шугай, и руки одновременно опускаются.
— Единогласно?
— Единогласно!
Все снова оборачиваются к Ганне и приветствуют ее рукоплесканиями.
— Ганна, любушка, видишь, как тебя любит село? — обращается к Ганне Шкурумеляк и прикрывает рукой глаза.
— Ганна Максимовна, — подходит к ней заместитель председателя правления. — Люди выбрали вас председателем колхоза. Вот вам печать, знак нашего уважения.
Женщина низко поклонилась народу.
На широкой площади возле клуба колхозники воронежского села радушно принимают гуцульских делегатов.
— Здравствуй, дочка! — сердечно здоровается с Ксеней Дзвиняч пожилая женщина, знатная звеньевая Мария Говорова.
— Здравствуйте, мама, — поздоровалась Ксеня.
— Твоя дочурка?
— Моя.
— Красавица. Как зовут?
— Калина, — отвечает, покраснев, как калина, девочка. — А вас как?