— Да ведь, Юрий Петрович, об этом уж столько говорилось и на собрании, и во всех концах села, и в хатах!
— А может, не все люди с дальних вершин слышали?
— Все горцы слышали! — подтвердил Марьян. — Однако отчего ж и еще раз не послушать то, что идет из доброго края, от доброго сердца. Дурное я и один раз не стал бы слушать, а для хорошего у меня всегда душа открыта.
Снаружи входят Василь Букачук и Иван Микитей.
— Так примем дополнение?
— Всеми голосами! — отвечает собрание.
— Есть еще какие-нибудь дополнения или изменения?
— У меня есть хорошее изменение! — молодецки выпрямившись, заявил Иван Микитей. — Как дойдем до второго вопроса, до записи в колхоз, надо будет изменить состав собрания.
— Как изменить состав собрания?
— Выгнать богачей и келаря. Тогда станет свободнее в зале и на сердце. Верно?
Смех покрывает возмущенные выкрики кулаков.
— Люди! Неправильно говорит Иван Микитей! — вырывается у Василия Букачука.
— Как неправильно? — Иван растерянно посмотрел на друга.
— Зачем нам ждать до второго вопроса, когда эту погань и сейчас можно выгнать? Пускай не собирают наши речи для врагов!
— Выгнать!
— Вывести под руки!
— Нет такого права!
— А мы у вас и не спросим!
Иван Микитей, расталкивая людей, весело подошел к Палайде.
— Как, дяденька, сами дойдете до порога или пособить вам?
— Пошел вон, голяк залатанный!
— Сами убирайтесь вон! — отвечал Иван, схватив кулака за плечи. — Да поживей, пока мое колено вежливо не помогло вам выйти.
Молодые гуцулы ведут к порогу и Пилипа Нарембу, и Штефана Верыгу, и келаря. Юстин Рымарь, глядя на эту непривычную картину, не удержался:
— Как в песне: один ведет за рученьку, другой — за рукав. Хорошо, что и монаха туда же!
Веселый смех пронесся по залу, вырвался на улицу, и там как плетьми осек багровых от стыда и злобы богатеев.
— Вот так и из жизни выгонят, — лохматый Палайда нагнулся за палкой.
— Так надо поскорей что-то делать, настает наш черный день. — И Наремба тащит Палайду и Верыгу подальше от молодежи.
— Где же Бундзяк запропастился? — Палайда морщит лоб. — Обещал потопить все собрание в крови, а пока голодранцы без крови топят нашу честь и наше будущее.
— Может, милиционеры или эти басурманы перехватили его? Ишь, как сторожат! — Верыга кивнул головой в сторону молодых гуцулов.
— Эхо от выстрелов было бы слышно. Ночь морозная, — возразил Палайда.
— Пойдем на погост.
— Не рано ли? — Палайда впился взглядом в Нарембу и даже вздрогнул.
— Самое время! — Верыга захихикал.
Ночь проплывает в звездной тишине, и очертания гор легки, как рисунок пером.
Возле сельского исполкома четко вырисовываются фигуры молодых гуцулов. Они охраняют собрание.
Порой кто-нибудь из них не выдерживает — припадет к стеклу, и кажется, что и дышит-то он теми самыми словами, которые рождаются в душе всего села.
Песня плеснула к звездам. И потомки Довбуша, распевая о прошлом, чувствуют, как рядом с ними создается будущее.
Василь глянул на Черногору и словно увидел весь мир.
— Браточки! Василь! Иван! Петро! С гор к Черемошу спускаются Бундзяк, Вацеба и Качмала. Верхами!.. — кричит, подбегая к молодежи, гуцул-подросток. — Вон! Слышите?
Издалека донеслись выстрелы.
— Ярослав, скажи Миколе Панасовичу. Сейчас же! — приказывает Василь. — Только потихоньку, без крика.
— Скажу так, что сам бог в раю не услышит! — горячо отвечает паренек.
— Бежим, братцы!
Молодые гуцулы бегом бросились к Черемошу.
На площади в растерянности стоит Ярослав. Что ему делать: бежать в исполком или догонять парней? Новые выстрелы подсказали решение. С сердцем махнув рукой в сторону исполкома, он бросается за гуцулами. Из-под ног его взлетает мягкий снег, и в лунки следов затекает мгла. Парнишке и страшно и весело. Эх, будь у него хоть какой-нибудь карабин!.. Он тогда упросил бы Бориса Дубенка выслеживать бандитскую шайку, а сам не побоялся бы встретиться даже с Бундзяком. Уже сколько раз ускользал тот от справедливой народной кары. Если бы не горные ущелья да не вековечные леса, где за десять шагов света не видно, не доносил бы Бундзяк штанов до нынешнего дня… Да и теперь попадись бандит на узкой дорожке, топорик Ярослава сверкнул бы, как молния, и раскроил бы надвое проклятую рожу выродка.