Катерина не заметила, как подошел Нестеренко и остановился, с любовью следя за каждым движением веселой непоседы.
— Ну, где соединились наука и заговор, там высокий урожай обеспечен!
— Ой, что вы, товарищ агроном! — девушка смутилась. — Не сердитесь. Наука у меня в сердце, а заговор на самом что ни на есть кончике языка, вот и срывается.
Закончив известкование, девушки пошли в село. Переходя через ручеек, Мария на мостках столкнулась лицом к лицу с Василем.
— «Когда повстречаются двое и, за руки взявшись, идут…» — запела Катеринка и, обращаясь уже к подругам, добавила: — Пойдемте, сестрички, скорее, а то ночи теперь короткие, а разговоры кое у кого длинные.
— И все научные, агрономические, — отрезал Василь. И тихо шепнул Мариечке: — А у меня и в самом деле разговор с тобой.
— Какой?
— Незаконченный. Мариечка, так любишь?
— Немножечко.
— Это я и зимой слыхал, а ты что-нибудь весеннее скажи.
— Весеннее?
— Ну да, весеннее.
— Тогда слушай, Василько, — она прильнула к любимому. — Люблю тебя больше себя. Без тебя солнце не солнце, и звезды не так светят, и соловей поет не тем голосом. Потому что в душе у меня ты, твой голос. И его я слышу даже когда ты далеко от меня. Он будит меня среди ночи и на рассвете, и великая радость носить его с собой, как надежду. Так я хочу прожить всю жизнь, чтоб не обмануться в тебе, и ты чтоб не обманулся во мне. Я обыкновенная девушка, а чувствую, что становлюсь с тобою все лучше. Пусть всегда будет так.
— Мариечка… Ты необыкновенная… Ты лучше всех…
Неподалеку хлюпнула вода, прервав поцелуй влюбленных. Василь посмотрел в ту сторону и возмутился:
— Мариечка, опять дед Савва! Должно быть, ищет нас.
— Нет, Василько, он скорей всего ищет новую глину. Видишь, с мешком.
И каково же было их удивление, когда дед Савва положил в мешок какой-то камень и, пригнувшись, направился на поле. Влюбленные украдкой последовали за ним. Вот он дошел до границы своей земли, вытряхнул из мешка камень и лопату и принялся копать. Потом кинул в яму камень, бросил на него горсть земли, задумался.
— Прощается дед со своими моргами, — Мариечка с улыбкой посмотрела на Василя, а тот и сам кусал губы, чтоб не рассмеяться.
— Мариечка, он всегда распугивал нас, может разок мы его спугнем?
— Ой, не надо! Еще заболеет со страху да со стыда. Пойдем, пусть старик погрустит…
— Мариечка, я тебе хочу еще словечко оказать… Отступись ты от участка у озерка. Меньше будут люди смеяться.
— Василь, не поминай мне об этом озерке, а то опять поссоримся!
— И в кого ты, любушка, такая упрямая?
— В тебя, миленький!
— В меня?
— В тебя!
— Нет, верно, все-таки родится что-нибудь у этого озерка. Может, хоть семена вернешь. Философия?
— Никакой философии я тут не вижу, — засмеялась девушка и притихла. — Еще кто-то идет.
— Это Иван с Настечкой домой направляются, — узнав голоса, определил Василь. — Про то же говорят, что и мы…
— А все потому, что весна, — шепотом ответила Мариечка, прислушиваясь к голосу подруги.
— Слово дала вырастить шестьдесят центнеров, и сомневаюсь, Иванко, — сокрушается девушка.
— Не сомневайся, Настечка. Раз ты дала слово, значит столько и уродится. А если не хватит, я тебе с других полей наношу.
— Иван, ты опять за свое!
— А на что мне чужое, когда и своего вдоволь! И кукурузы у тебя хватит. Это говорю я! Свое говорю! И целую свое, — и он обнял и поцеловал девушку.
Бундзяк и Наремба вышли из букового леса и остановились перед молчаливым монастырем отцов базилиан. От церковных ворот черной птицей отделилась костлявая фигура монаха.
— Слава Иисусу!
— На веки слава, брат келарь, — Бундзяк со вздохом облегчения отнял руку от оружия. — Не спит отец игумен? — он кивнул головой на окна, сквозь которые пробивались узкие полоски света.
— Ни днем, ни ночью не спит, — засмеялся эконом монастыря.
— Старость?
— Упорство. Обещает тогда только выспаться вволю, когда победят высокие принципы Ватикана и в честь благой вести надо всей землей загудит колокол святого Петра.
— К тому времени пухлые телеса отца игумена, верно, станут мощами, — пошутил Бундзяк.