— Верно, товарищ директор! — подошел к нему Павло Гритчук.
— Павлуша, ты чего не спишь? Скоро пахота, первая твоя пахота.
— Потому и не сплю, что первая.
— Ты гляди! — вырвалось у Макарова изумленное восклицание. — Точнехонько так же и я не спал перед своей первой пахотой.
— Выходит, Павло, ты во всем на своего директора похож, и, верно, скоро и сам станешь директором МТС, — усмехнулся Чернега.
— От такой чести, если заслужу, не откажусь, — серьезно ответил юноша.
— Павло, а ты в чем собираешься пахать? В комбинезоне?
— А что?
— Комбинезон, Павло, для буден, а в праздник лучшее надевают.
— Так я побегу домой, — забеспокоился парень. — И всем нашим скажу, что надо как в праздник одеваться.
По улице с песней проходят девушки:
— Хорошо, — слушая песню, говорит Михайло Гнатович.
— Пением начинается великое утро.
— Может, и нам вспомнить молодость да запеть?
И они, выходя в поле, навстречу рассвету, стройно затянули песню над росистой дорогой, и в песне той, как и в жизни, люди трудились, любили и надеялись.
Тихо-тихо, как вечерняя вода, уносится ночь, тронутая первыми струйками рассветной прохлады. Месяц уже улегся спать, а спокойная земля все прислушивается и прислушивается с волнением к журавлям, несущим ей на своих крыльях весну и осыпающим серебряным переливом поля, которые еще сегодня люди засеют новыми семенами своих надежд.
Давно пора бы уже идти домой, однако и конюх Юстин Рымарь и бригадир Лесь Побережник все сидят у конюшни, попыхивая трубками; изредка перемолвятся словом и снова молча прислушиваются к властной поступи апреля.
— Отец, Лесь Иванович, вы бы хоть на часок прилегли: скоро уже в поле выходить, — в который уже раз обращается к ним Мирослав Рымарь.
— Это вам, молодым, спать хочется, а в наши годы бессонница забирается в жилы. Да и разве можно сегодня заснуть?
— И верно, нельзя. — Отблеск трубки тускло освещает задумчивый лоб Леся.
— И мне не спится, — вздохнул Мирослав.
— Я тебе посплю! — обиделся Юстин. — Не хватало еще, чтобы на посту в сон клонило! Вот, скажу вам, Лесь, распустилась у нас молодежь! Мало все-таки за них комсомол берется. Ведь повернется же у него язык сказать такое!
С поля доносятся осторожные шаги. Побережник и Рымарь одновременно встают с пихтовой скамьи. У глухой стены мелькнула какая-то тень.
— Кто идет? — кричит Рымарь, спеша на шорох шагов.
— Это я, Юстин Иванович, — отчетливо откликается Галибей.
— А, это вы, Андрий Прокопович, — успокоенно протянул конюх. — Тоже не спится?
— Не спится.
Зоотехник подходит к гуцулам.
— Такая уж пора настала. Что ж вас согнало с теплой постели?
— Пойду, думаю, проверю, что в конюшне делается, — в такое время может и несчастье случиться.
— Ой, и не говорите! — Рымарь трижды сплюнул через плечо. — Не поминайте нечистого…
— А вы разве верите в него? — смеется Галибей.
— Не верю, но и поминать нечисть всякую не желаю, — Юстин снова плюется.
— Надо коням перед пахотой подсыпать еще немного овса.
— Это мы сделали, Андрий Прокопович, — говорит с довольным видом Рымарь. — Сами сделали: каждый конюх принес лучшего овса; я думаю, хорошие обычаи и сейчас пригодятся.
— Это вы напомнили конюхам про обычай?
— Я, а кто же!
— Тогда, вижу, мне делать нечего. Будьте здоровы.
— Счастливого пути!
— А вы так и не думаете идти в село?
— Да, наверно, пойду помаленьку, чтобы жена меньше точила об меня язык, — ответил Лесь.
— Пошли бы вместе, да не угнаться вам за мной, — и фигура Галибея растаяла в темноте.
— Как печется человек о колхозном добре! Часто и ночью заглядывает в конюшню. Славный зоотехник у нас. Правда, Лесь?
— Правда, — задумчиво проговорил Побережник. — Только вроде мягковат, всем грехи прощает… — добавил он, вспомнив не раз слышанные слова и поговорки Галибея. — Это уж, верно, скотинка сделала его таким. Кто жалеет скотинку, тот и всех будет жалеть. Что ж, побреду потихонечку, чтоб Олена не скучала.
Лесь попрощался с конюхами и, еще раз обойдя конюшню, пошел по бережку ручья, который неутомимо пел свою простенькую, но чистую весеннюю песенку. Лесь нагнулся к ручью, и студеная вода обожгла ему голову.
— Водка, просто водка! — Гуцул крякнул, поднялся, оглянулся и вдруг вскрикнул: — Что это?!