«Хорошо ли эдак-то?» — Бундзяк не может решить и вдруг понимает: дурно, ибо сама земля невидимыми руками стаскивает его с коня.
Бундзяк тяжко падает на какие-то корни, встает и, цепляясь за отсыревшую кору буков, идет в монастырь. За поредевшими деревьями замерцали желтые блестки света. Впереди — разинутая пасть церковных дверей, и там, в глубине, неровно развешаны огоньки свечек. Бундзяк напрягается, пошатываясь, подходит к дверям и заглядывает в церковь.
Там стоит высокий гроб, в ворохе последних осенних цветов покоится чье-то тело. И Бундзяк вдруг улыбается: выходит, он явился на чьи-то чужие похороны, это кто-то другой лежит в гробу, а не он… Хорошая примета!
У покойника сложены на груди руки. Возле них по гуцульскому обычаю лежат деньги на перевоз души.
Значит, не его, Бундзяка, а чью-то чужую душу будут сегодня перевозить на тот свет. Только как бы она его не задела. Надо чем-нибудь задобрить ее… На миг суеверие сталкивается с жадностью и побеждает ее перед лицом смерти. Бундзяк нащупывает деньги, полученные от игумена, достает их, идет к покойнику, с болью кладет всю пачку возле восковых рук… Потом поднимает руку, чтобы перекреститься, но глаза его встречаются с чьим-то испепеляющим взглядом.
Немолодой гуцул с отвращением, точно лягушку, отрывает деньги от груди покойника, несет их к дверям и швыряет во тьму.
— Иудины деньги! — звучат в ушах Бундзяка гневные слова.
«Не иудины, а игумена», — хочет поправить Бундзяк, но к чему поправлять, лучше отступить подальше от мертвеца, чтобы по ошибке вместо одной души не пошло к перевозу две.
— Сын мой! — вдруг окликает его знакомый грудной баритон.
Приходя в себя, Бундзяк подает руку игумену. Тот зорко и недоверчиво окидывает взглядом углы храма, словно опасается, чтобы немые почерневшие образы святых не стали живыми свидетелями этой встречи.
Отец игумен берет Бундзяка за отяжелевшую руку, но ведет его не в царские врата, а в холод ночи.
— Мы спасем тебя, сын мой, — шелестит его голос, а глаза бегают и бегают, боясь даже самой церкви.
Страх стирает с его лица последние следы профессионального благочестия. «Заметил ли кто-нибудь Бундзяка? Заметил ли? Могло ж случиться… Тогда…» Его охватывает тревога, но он машинально повторяет:
— Мы спасем тебя, сын мой…
Игумен спасет его, поведет не к богу, а в какой-нибудь сырой тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью…
Но на паперти их останавливают молчаливые люди. Игумен с ужасом узнает среди лесорубов и хлеборобов стройные фигуры милиционеров и деда Олексу. Они еще ни слова не сказали, а игумен уже отбросил руку Бундзяка, затрясся, и из недр его баритона возник необычный писк:
— Забирайте его! Забирайте!
Сперва Бундзяка поразил не столько смысл слов, сколько самый этот удивительный писк. Так из тесной скорлупы пробивается хищный птенец. Но этот писк означал иудин приговор. Ясно же сказано: «Забирайте его».
В труднейшую минуту игумен навис над его жизнью, как черная тень чернеца над мерцающим огоньком свечи.
— Тогда и его берите! — плеснул он в игумена последней ненавистью. — И все, что здесь есть, берите, — он широко развел руками и остановил затуманенный взгляд на восковых огоньках свечей…
— И вот это возьми с собой, черный чернец! — дед Олекса протянул что-то игумену, и тот внезапно узнал свои три гвоздя и отшатнулся.
— Сын мой, ты не так понял меня…
— Мы все поняли тебя, отче, как надо!
На дороге недвижно лежит навзничь Мариечка; ветерок играет ее расплетенными косами, а лунный свет озаряет глазные впадины, залитые уже остывшими слезами.
— Мариечка… Слышишь, Мариечка?.. Это я, твой Василь, — склонившись над любимой, повторяет парень. — Мариечка, не слышишь меня…
Охваченный скорбью, он поднимает девушку на руки и несет ее мимо притихших лесов, не чувствуя, как на дорогу и на девушку падают из глаз слезы. На лицо Мариечки легла первая снежинка. Василь для чего-то сдул ее и не заметил, как на то же место упала слеза.
В кабинете начальника милиции сидит Вацеба, и глаза его то проясняются, то темнеют.
— Трудом, только честным трудом вы сможете искупить свой тяжкий грех, — медленно говорит начальник милиции; его утомленное лицо бороздят морщины раздумья.
— Как вол буду работать… Как черный вол.
— Работайте, как человек и думайте как человек. Ну что же, гражданин Вацеба, сейчас идите домой.
— Домой? Так я пойду домой?