Тоскливый прощальный гудок виновато ткнулся в обрыв, задохнувшись в заряде дождя. Подхватив мокрые сумки и чемоданы, расходились по домам провожавшие вместе с теми, кого они провожали.
Третьи сутки сотрясал шторм море и берег. И в течение этих трех дней в каждом из домов маленькой заполярной деревни на юго-восточном берегу Кольского полуострова, связанной с остальным миром ненадежными рейсами Ан-14 и заходом «Соловков», все напряженно вслушивались в сводки погоды и до боли в глазах вглядывались то в далекие холмы берега, то в сумятицу волн и облаков, чтобы угадать перемену. Напрасно! Каждое утро шторм как будто набирал новую силу. И те семь человек, у которых кончались отпуска и командировки, кто рассчитывал на следующее утро уже идти по улицам Архангельска, не могли попрекнуть капитана за то, что он так и не решился бросить якорь на рейде. Впрочем, если бы даже он попробовал это сделать, ни одна из лодок, обсыхавших на песке, не вышла бы в море: волны разбили бы ее в щепки о песчаную косу и камни бара…
Оставалось одно: выходить по берегу на запад, где больше вероятности попасть на самолет и где начинается дорога к Умбе, районному центру Терского берега, до которого отсюда было двести с лишним километров.
Вариант был не из лучших. Если бы не вынужденное трехдневное безделье и появляющиеся временами светлые пятна в сыром и сером небе, я остался бы ждать. Но безделье грозило затянуться на неделю и больше, я успел отдохнуть, к тому же то был хороший повод увидеть порядочный отрезок берега, мне практически незнакомый. На Терский берег я приезжал не первый раз, но не как археолог, а как писатель и журналист. И всегда получалось так, что собственно берега я почти не знал, уходя в глубь полуострова или наблюдая его с борта парусной шхуны, проходившей параллельным курсом в двух-трех милях.
Вот почему после плотного обеда, невзирая на уговоры хозяев, я вскинул на плечи свой рюкзак.
Дождь перестал, и хотя море ревело и ярилось по-прежнему, в небе то здесь, то там стали обозначаться просветы, обещавшие если не солнце, то все же некоторое изменение погоды…
Грязно-серое с синевой, вскипающее и опадающее море подгоняло прилив, наползая на красный, утрамбованный волнами песок, пытаясь добраться до старой волноприбойной линии. Она была отмечена полосой остро пахнущих водорослей, белыми пористыми губками, раковинами мидий, на которых причудливыми наростами лепились балянусы и мшанки, пустыми, побелевшими панцирями травяных крабов и рассыпающимися скелетами морских звезд.
Ниже этой линии все находилось во власти волн и моря, дважды в сутки откатывающегося от берега и обнажающего при этом словно гофрированные прибоем отмели и непересыхающие желоба, где в тихую погоду пережидали отлив красные морские звезды.
Выше по берегу лежал сухой и рыхлый, перевеваемый ветром песок со следами чаек, людей, собак и оленей. Над ним, на первой гряде дюн, шуршали заросли сизой осоки и тростника. На второй гряде, идущей параллельно первой, начиналась «сухая тундра»: плотный, толстый ковер стелющегося вереска, воронихи с ее черными глянцевыми ягодами, краснеющей по осени медвежьей ягоды и мхов, ковер, на котором темнели низкие, стриженные под одним углом морскими ветрами плотные кусты можжевельника, карликовой березы и осины. Такой же была и третья гряда, по ней шла основная тропа. Дальше, за этой грядой, все было иным.
Легкий, струящийся песок уступал место тяжелым, вязким суглинкам и супеси, замешанным на мелкой гальке. Берег поднимался крутым откосом на много метров вверх, образуя цепь высоких холмов. Там начиналась уже мокрая тундра — с озерцами, бесконечными болотами, высокими кочками с торфяной жижей между ними, прикрытой пружинящей сеткой полярной ивы и цветущего, одуряюще пахнущего багульника. Эти холмы были первой ступенью гигантской лестницы морских террас, уходящих в глубь полуострова от современного берега. На их плоскостях лежали лужи застойных болот, оставшиеся от заливов древних морей, и поросшие лесом гряды столь же древних дюн, отмечающие прежние береговые линии.
Всякий раз при взгляде на эти террасы мне приходила мысль, что здесь, на берегу, время представало особенно зримо, — время не человеческое, а геологическое, земное, воплощенное в этих плоскостях, каждая из которых отмечала собой определенный отрезок прошлого с интервалом в две-три тысячи лет.