Кто-то прижимает к себе, кто-то гладит по голове, а кто-то неспешно шипит, словно качая ребёнка. Спасатели хреновы.
Постепенно тепло от прикосновений, жар ладоней, прижавшихся к талии, и невинные поцелуи в лоб успокаивают разогнавшиеся сердце, и я затихаю. Прислушиваюсь к своему прерывистому дыханию. Перевожу дух. Думаю, что порой тактильный контакт может иметь поразительные результаты. Наверное, девяносто девять процентов самоубийц не сделали бы того, что сделали, если бы их обняли.
– Извини, – хрипло просит Андерсен, когда затихает буря в стакане. В данном случае стакан – это я. И он наполовину пуст. Наполовину полон. Больше никто не решается произнести ни звука. Боятся. Слабаки. – Давайте попробуем отпустить то, что нас гложет? – робко предлагает.
– Давайте, – соглашается за всех Купидон, понимая, что, кроме него, никто не пикнет.
– Хорошо. Тогда накиньте что-нибудь вроде ветровок, и выйдем на улицу. Подышим свежим морозцем. Немного взбодримся, – сухо звучит Андерсеновский голос, после чего все лениво начинают натягивать тёплые вещи.
Дали погружается в свою джинсовку, Лох ныряет в ещё один потный свитер, покрытый катушками. Купидон берёт толстовку кирпичного цвета, а я оборачиваю вокруг себя лавандовый палантин. Андерсен находит свою старую куртку, и мы тихо, словно беда, близимся к выходу.
Лестничная площадка встречает нас объёмной тишиной и сизой плёнкой бледного света. На ступенях что-то разлито, из щитка торчат провода. Купидон предлагает скатиться на лифте, но я не собираюсь упускать возможность потратить лишние калории и неуклюже двигаюсь по лестнице. Ребята степенно плетутся следом. Когда мы высыпаемся на улицу, обнаруживаем, что город накрыла глубокая ночь. На улице безлюдно и просторно. Фонари рыжими огнями рассеивают мрак, а пар изо рта отображает танец дыхания и уносится в агатовое небо, тая на полпути. Мне довольно зябко: холод колючими иглами впивается в кожу, но я только рада повысить степень своего восприятия. Пусть плоть отвердеет, пусть затрясутся поджилки, пусть околеют конечности.
Какое-то время мы не двигаемся и думаем о чём-то личном. Только меня не навещают сокровенные красивые воспоминания, и становится слегка досадно, но не настолько, чтобы испортить покойное настроение. Вскоре наше внимание привлекает прерывистая пляска пламени в мусорном контейнере у соседнего подъезда. Будто светлячки, мы направляемся к его миганию, примеряя всякие метафоры про надежду, последний вздох и всё такое. Должно быть, огонь схватился из-за непотушенного окурка, попавшего на тряпку или дерево. Или бумагу.
– А спалим-ка все наши горести к чёрту! – кашляет Андерсен, капаясь в карманах. Вскоре из текстильной ямы возникает обгрызенный карандаш и мятый блокнот не больше восьми сантиметров в длину. – Напишем, что нас удручает, и сожжём вместе с прочим хламом. Все наши проблемы такой же мусор, – резонно замечает он, уже чёркая грифелем в светло-голубых клетках. Вскоре блокнот и карандаш кочуют в руки Дали. Тот передаёт принадлежности Лоху, Лох мне. И что же меня удручает?
«Лишние килограммы» – пишу и отдаю записку на съедение яростным искрам.
«Постоянная усталость» – пишу, и ещё один листок улетучивается в миниатюрное пекло.
«Желание съесть круассан с варёной сгущёнкой» – пишу, и круассан поджаривается до пепла.
«Я» – пишу я и продолжаю самосожжение.
Сон
После того как Андерсен приходит в себя и проводит ночь на улице, он понимает две вещи: первая – за помощь могут убить; вторая – выбраться из пропасти будет не так-то просто. Мэрилин отчаянно цепляется за свои убеждения и слепо лелеет мысли о похудении. Лох, как всегда, выглядит угрюмым, а Дали лазит в телефоне. Почему они все без Умберто в голове? Андерсен уже не знает, что предпринять, чтобы поднять моральный дух товарищей. Как дураки, стоят они октябрьской ночью и жгут бумажки, наделяя этот процесс ритуальным значением. Но к утру компания замерзает, словно на девятом кругу Ада по Данте.