Лоос быстро взял себя в руки и извинился за свою, как он сказал, импульсивность. Я мягко спросил его, действительно ли он считает, что сейчас живет в эпоху большей испорченности, чем двадцать пять или тридцать лет назад. Я уже говорил, сказал Лоос, что нет смысла с сожалением оглядываться на прошлое. Каждая эпоха испорчена на свой лад, причем есть эпохи, которым присуще честолюбие: они стремятся превзойти все прочие по слабоумию или подлости. В целом, однако, он не рассматривает историю человечества как историю упадка, то есть как скольжение по наклонной плоскости, но и не считает, что в своей истории человечество постоянно изменяется к лучшему. По его представлению, история — это бесконечный, лихорадочный круговорот: если вчерашнее зло уходит, его тут же заменяет зло сегодняшнее. Возьмите, например, ящур: как только с ним покончили, появилось коровье бешенство. Вот так оно и происходит, и сумма зла остается приблизительно такой же, мягко говоря, неутешительной. Только сегодня, благодаря глобализации, зло гораздо быстрее оказывается на виду: всего за несколько недель почти каждый ребенок обзаводится «гейм-боем», всего за одну ночь почти каждая женщина успевает нацепить переливчатые велосипедные штаны, пока новый приказ не повелит носить укороченные леггинсы леопардовой расцветки. Это лишь безобидные и притом уже слегка устаревшие примеры, но они достаточно наглядны.
Я спросил Лооса, носила ли его жена велосипедные штаны или леггинсы. Лоос ответил, что нет.
— Вот это меня и раздражает, — сказал я. — Вы чересчур склонны к обобщениям. Велосипедные штаны вы считаете злом, ну ладно, это ваше право, но, похоже, за этим вездесущим злом вы не замечаете ничего другого. Я убежден, что если вы получите девять великолепных роз, то увидите только одну из них, чуть подвядшую, а ежели кто-то начнет хвалить восемь остальных, то сочтете его слепцом или болваном. Кто воспринимает всё так, как вы, неизбежно придет к удручающим итогам, и хочется спросить: как и ради чего он выдерживает такой беспросветный мрак?
— Если вы сравниваете действительность с букетом роз, то извольте хотя бы соблюдать пропорции. Из ваших девяти роз восемь подвяли, а свежа в лучшем случае одна. Так кто же прав — тот, кто замечает сомнительное качество букета, или тот, кто восторженно восхваляет единственный цветок, к которому нельзя придраться?
— Независимо от того, верны ли ваши пропорции, — сказал я, — ответить будет легко: прав тот, кто видит и то и другое. Ибо несовершенное обостряет взгляд, позволяя разглядеть удавшееся, а рядом с удавшимся несовершенное, в свою очередь, становится еще виднее.
— Неплохо, неплохо, — сказал Лоос. — Только, пожалуй, слишком просто. Вы упускаете главное. И я с удовольствием продемонстрирую это на вашем же примере. Предположим, четыре розы объективно находятся в наилучшем состоянии, а пять — объективно — подвяли. Если мы сочтем, что каждый воспримет это именно так — ибо это очевидно, — то будем не правы. Дело вот в чем: человеку надо как можно настойчивее вдалбливать, что подвядшие розы — это великолепные цветы, дабы он принимал подвядшие за свежие, и наоборот. Конечно, не каждый поддается внушению, но обычно внушаемых так много, что те, кто доверяет собственным глазам и собственному суждению, начинают чувствовать себя изгоями и задаются вопросом: быть может, они пессимисты, или ворчуны, или зазнайки?
— Извините, господин Лоос, но если в наше плюралистическое время кто-то выступит с утверждением, будто ему одному известно, что хорошо, а что плохо, что верно, а что неверно, то он и в самом деле зазнайка, и надо задать ему вопрос: где он берет критерии, которые, как он полагает, позволяют ему вынести объективное суждение?