Так думал он в эти гремящие победой секунды и знал — он прав! Он и все сотоварищи его — правы!
И когда он старательно, помня о ранах машины, переложил ее в противоположный крен, качая медленно крыльями, он знал, как провожают его глаза там, внизу, на зыбких, качающихся палубах, исхлестанных ледяной водой и ветром. Он выровнял машину и услышал медлительный бас Агеева:
— Какие ж мы молодцы, мужики, право, молодцы — не зря живем...
Кучеров осторожно потянул штурвал на себя и, выведя правый двигатель на полные обороты, поставил корабль в едва ощутимый, в три-четыре градуса, набор; послушный, надежный умница Ту-16, подрагивая под толчками ветра, потянулся вверх, в свою стихию, хотя и был ранен, и хромал; но он шел, солдат и работяга, он уверенно шел и шел вверх.
— Экипаж! Будем сопровождать караван двадцать минут. Пусть кто-нибудь попробует сюда сунуться, елку им в воротник... Штурман! Просчитай потом поворот и уход домой по кратчайшей. Ну, сам понимаешь...
Стрелка высотомера ползла вверх — медленно, очень медленно. Кучеров держал корабль в широченной дуге, на видимости каравана. И победа пела в его душе — высокая победа!
А подраненный самолет набирал высоту.
VIII РЕШЕНИЯ
Самолет набирал высоту. Ева сидела, всунувшись пушистой головкой в льдисто-прозрачную округлость иллюминатора, и, кажется, не дышала от упоительного восторга, глядя, как улетает вниз земля: игрушечно-расчерченные поля, тонкие ленточки дорог, пятна лесов, косо освещенные рассветным солнцем.
Вот все сразу замутилось в замелькавших обрывках облаков и пропало. Короткие частые толчки, сумрак в салоне, по стеклам поползли, змеясь, дрожащие капли — самолет пробивал облачность.
Татьяна сидела, откинувшись на скользко-капроновый подголовник кресла, и вспоминала, как совсем недавно она улетала от него. А теперь вот летит к нему — чтоб остаться навсегда, чтоб уже не улетать. «Господи, — ужаснулась она, — а ведь в какой-то миг сегодня я хотела остаться! Неужели мало всего, что потеряно?..»
— Ма-а-ам! — громко прошептала Ева. — Слушай, мам, а можно у этой красивой тети еще конфету попросить?
— Нельзя! — тоже шепотом ответила Татьяна.
— Почему?
— Потому что, когда угощают, жадничать нельзя.
— А когда можно жадничать? — хитро прищурилась Ева.
Татьяна засмеялась и спросила:
— Тебе не страшно?
— Страшно? Зачем? — удивилась Ева.
— Не зачем, а чего.
— Да нет! Зачем!
Тот самый моряк, оказавшийся их соседом справа, подмигнул Еве:
— Правильно, мышка-малышка! Чего ж тут страшного? Красиво — да.
Татьяна оглянулась на него, постаралась улыбнуться, но тут же спохватилась: а вдруг они вместе с Саней служат? Саня носит такую же форму — черную. Так сразу и пойдет слушок — не успела к новому мужу прилететь, а уж улыбается направо-налево. И тут ей стало действительно смешно. И, почувствовав долгожданное летящее ощущение новизны, радости, подарка нового дня, она повернулась к моряку и, зная, что она хороша собой, что улыбка ее мила по-настоящему, без всякой пошлости в слове «мила», открыто улыбнулась ему и спросила:
— Вы служите там?
— Где — там? — охотно откликнулся он.
— Н-ну... в... — Она назвала городок.
— Нет. Там «мокрая» авиация, а я — чистый честный флот.
— Как это — «мокрая»?
— А которая живет на суше, а летает над морем. А мы и живем в море, и... Ну, и все остальное. Слушайте, вас встретят в аэропорту?
— Нет.
— А как же дальше?
— Да вот... Поездом?
— Можно и так. Что ж он не встречает? Хотя понимаю... Хотел бы знать, смогу ли сам встречать свою жену, когда она будет вот так ко мне лететь. Вы, значит, туда впервые.
— Почему?
— Да потому, что в погонах не разбираетесь, не знаете, кто где стоит. Как жены в базах у нас говорят? «Мы служим», «мы капитана получили», «нам корабль дали», а не «муж», «мужу». Так-то. Я, конечно, маленько в сторону, но из аэропорта до же-дэ-вокзала подвезу.