А что сам охотник? Убедился: его племянница вызволена — успокойся и сам!.. Не показывайся хоть какое-то время, тебе ли не известно, что дважды не милуют. Нет! Упрямо остался здесь же. И — что еще хуже — стал дерзить.
С Курбаном поздоровался простецки, первым протянув для пожатия не пятерню — клешню. Ну и лапа у охотника! Пожатию — крепкому пожатию — не удивился.
— Трудно добирались? — спросил, вглядываясь в лицо Курбана. Заметил гимнастерку. — Хорошая штука, — указал взглядом. И неожиданно: — Когда пойдете обратно, возьмите меня с собой. — Подмигнул: шучу!
Курбан оторопело молчал.
Ишан Судур раньше пришел в себя.
— О, аллах! — воздел он руки и взглядом проследил, как величественно они вздымаются, выпадая из рукавов. — Что болтает этот человек? Что он знает? Что он говорит о моем ученике… о моем сыне… — Хазрат, похоже, обессилел. И вот так, уже изнеможенный, говорил о том, что Курбан претерпел ужасное, когда записался в кизил-аскеры и потом бежал, рискуя жизнью, и опять рискуя жизнью уже на каждом шагу, перешел все перевалы этих страшных гор — все это только ради того, чтобы встретиться с ним…
Он говорил долго.
Только однажды Курбан прервал его, высказав с горячностью, так свойственной ему, что он явился сюда не только для того, чтобы пасть ниц перед учителем, но и служить Ибрагимбеку воином.
Ишан Судур привычно повернул услышанное от Курбана на Турсуна. «Вот вам, охотник, слова настоящего мусульманина! Закрепите их в своем сердце!» И, как показалось хазрату, охотник внял его словам, в нем, в его сердце горца должно было восстать благородное негодование…
Однако Турсун повел себя не так. Повел себя странно.
— Хазрат, взгляните на этого человека, — сказал он, ткнув локтем Кияма. Тот держался степенно, грелся, ел. Только после тычка охотника побросал все, что до того ухватил в полные пятерни, и попытался убраться — не тут-то было! Охотник держал крепко: — Вы хорошо видите этого человека? Еще посмотрите. Это Киям. Так его назвали родители в день рождения. С этим именем он дожил до сего дня. Киям. А я — Турсун. Тоже хорошее имя, правда? Но я еще и Турсун-охотник! Почему же вы меня, а не его наставляете на путь истинный? Пока вы говорите, я слушаю — а он запоминает. Запоминает, чтобы донести! Вы знаете, что он слышит каждое ваше слово? Ты!.. — поднял он Кияма, как щенка, но не выпустил, на что тот втайне надеялся. — Когда я отлепил тебя от кошмы, за которой были вот они, — отец и сын после долгой разлуки, — мы о чем договорились, помнишь? Ты мог бы жить еще так долго… Э, ладно, скажи спасибо, я подарил тебе тогда целый день жизни. Казни себя за то, что прожил этот день, как моль, опять приклеился ухом к пыльной кошме… что тебе интересно? Для кого слушаешь?.. Кому служишь, Киям-шпион?
— Отпустите его, — устало проговорил хазрат. — Пускай уйдет отсюда, где уже убил его страх. Пускай живет, как сможет…
— Ну ты! Ты! — Охотник оттолкнул Кияма, и тот, неуклюже повозившись у выхода, все-таки выбрался, исчез.
— Слушал… — Грустно продолжал хазрат. — Запоминал. Что он может передать кому-то?.. Как встретились наконец-то старый учитель и ого ученик… Но кто-то послал его?.. — Вот когда опомнился ишан Судур. Словно в ответ ему послышался удаляющийся топот коня. Ишан Судур глубоко вздохнул.
— Турсун… Вы проучили его, сынок! Прогнали, как собаку! Вот так, — задумчиво проговорил он, перебирая жареный горох, взяв в руки тарелку. Потом посмотрел на Курбана. Внимательно рассматривал его лицо. Ученик заметно изменился, заметил хазрат, в спокойных умных глазах было что-то незнакомое и — чужое.
Ему вспомнилось, как в смутное время, когда до Бухары докатилась весть о событиях в России, когда вдруг показалось, что небо упало на землю, а земля вздыбилась и все перевернулось… Когда в России не стало царя. А стали эти… И это дошло до Бухары…
Хазрат задыхался.
…Когда эти вести дошли до Бухары, ишан Судур однажды увидел своего ученика читающим листок шершавой бумаги…
И какой разговор состоялся тогда между ними.
Конечно же, листок тот внес смуту в неокрепшую душу юноши, и учитель поспешил отмести всю муть, поспешил — чтобы успеть до того, как прочитанное вызовет раздумья, а с ними сомненья…
«Зачем этот листок? Кому он? — спрашивал хазрат. — Что они обещают? Свободу? Но разве мы не свободны идти, куда хотим, по этой огромной земле, думать о том, что единственно пристало душе безгрешной. Равенство? Но разве не равны мы перед ликом аллаха. Братство? Но кто же тогда еще братья, как не мы, — все-все, до десятого и до сотого колена выросшие в одном кишлаке». Хазрат говорил тогда быстро-быстро, глотая слова, и Курбан внимал молча, лишь изредка кивал в знак согласия. Хазрат повторял ему много раз сказанное. И даже то, к чем сам он еще не очень был уверен, будучи высказанным на той же волне возбуждения, воспринималось Курбаном с теми же послушными кивками. «Богатый должен сохранить свое богатство, потому что накоплено, а нищий пусть остается бедным до тех пор, пока не научится трудиться в поте лица и, отказав себе в чем-то, отложить первую таньгу на глубокое, гулкое дно сундука будущего богатства. Женщина станет во всем равной мужчине?.. Значит, мужчина должен будет просить у нее разрешения идти на войну? Или — на войну она пойдет сама, а он останется дома ждать ее, мыть горшки, готовить пищу, растить детей?.. Ты этому веришь?..» — вопрошал учитель. И ученик тряс головой: «Не верю. Не верю, — говорил Курбан, — не верю в то, что когда-нибудь нищий поднимется с четверенек, отряхнет прах с колен и скажет: „Я велю…“, а те, чья мудрость сегодня видна всем так же ясно, как белая чалма на фоне голубого неба, падут ниц перед этим ничтожеством и ответят: „Повинуюсь“. Не верю», — сказал тогда Курбан и скомкал серую бумагу.
Это было… Так давно…
— Скажи, дитя мое. Вот ты, в поисках меня, пришел сюда. Я рад! Я очень рад! Я так много думал о тебе… — и тут постепенно, неожиданно для него самого, стала закипать в нем какая-то жестокая, почти звериная злоба. — Но скажи мне… вот ты Советской власти послужил, — сказал он, чуть подняв голос, не отрывая от него въедливого взгляда. — Ничего в пей не заслужило твоего внимания? А?.. Я от тебя никогда не скрывал ничего! Я помню все, о чем мы беседовали подолгу и часто, и ведь чему-то разумному я тебя научил… А теперь они… У них… Все человеческое, разумное я всегда поддерживал, тебе это известно. Да и теперь не боюсь поддерживать! Может случиться и так, что мы позаимствуем некоторые, подходящие для пас идеи этой власти? Или — наоборот. Они — наши. Ведь не на пустом месте выросли их идеи. А? Скажи мне! Будь откровенен, дитя мое! Я хочу… я должен знать… — Его глаза умоляли.
— Учитель, — спокойно проговорил Курбан на фарси. — Если я не буду искренней с вами, чего я тогда стою!
— Благодарю… Ты говори на родном языке, чтобы и Турсун слышал, — сказал растроганно ишан Судур. — Мы тебя слушаем…
— О чем говорить? — Курбан помолчал в раздумье. — Я рос в доме бедняка. В детстве слышал сказки. О доброте и справедливости, о добрых волшебниках и справедливых судьях. Сказки о нежадных богачах и бескорыстных разбойниках… Потом, когда уже некому было рассказывать мне сказки, я как-то задумался: а зачем они, сказки? Почему они так притягательны? И понял: в них — надежда, в них — вера. Чем хуже живется бедняку, тем дороже ему сказки. Да-да, именно потому, что в них надежда и вера: когда-нибудь судьба вознаградит… Потом, уже в отрочестве, благодаря вам, учитель, я имел великое счастье прикоснуться к той мудрости, где не просто сказочное добро, справедливость, вера — но великая вера, великая справедливость…
Курбан перебирал четки, прикрыв глаза, наблюдал за ишаном Судуром, который, казалось, спал, откинувшись на подушку. Но он не спал, Курбан хорошо знал это.
Ишан Судур, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулся.
— Заснул я… Как нехорошо! Ай-яй-яй! Давайте поужинаем, — сверкнул он большими глазами на Курбана.
— Вы устали, хазрат, — сказал Турсун, подавая ему пиалу горячего чая.
— Устал? Да, — рассеянно проговорил ишан Судур. Он принял пиалу, отломил кусочек сдобной лепешки, повернулся к Курбану. — Мы слушаем тебя. Скажи, чем же так притягательны речи неверных, если чернь готова их слушать денно и нощно? Может быть, в них все те же сказки? — Хазрат понимал: неспроста Курбан начал разговор со сказок. И так захотелось ему, чтобы тот сейчас угадал его мысль, согласился: вот именно, учитель, — сказки! Разве можно поверить всему, что так любят обещать большевики?