— Да пойми ты!.. Не изменяю я. Да с тобой же я… — И снова заплакала. — Никому-то тебя больше не надо. Да как это мы встретились! Ой, не надо реветь, а то сынок будет нервный, измучимся…
И она точно очнулась, ладонь поднесла к лицу.
— Какая я пьяная, господи-и. Да я ж все перепутала. А пили — не пили. А Пети-то с нами нет, да где ж он закурился?
Взглянула на меня извиняюще, потом удивленно, а секунду спустя — сердито. И тут вошел Петро. Наши руки разжались, он отвернулся, и сразу в глаза бросилось — какая чуткая, злая у него спина. Я не мог на него прямо смотреть, еще сильней испугался его шрама, его молчаливых покорных глаз, а почему — сам не знаю. Подумаешь, потанцевал с ней, пошептался, — не жена ведь еще, не засвоена, — и вдруг он обернулся. Оня вспыхнула, схватилась за лицо, потом сделалась бледная, повела глаза на меня, в них долгий упрек. И я уже мучил себя и за поцелуй, и за танец, и за счастливое свое лицо, которое только что, еще миг назад, прикасалось к ее щекам, но все равно во мне еще ничего не остыло, а, наоборот, продолжалось, и жизнь вся — прошлая, настоящая — летела в каких-то теплых сонных кругах, и невозможно представить, что они погаснут когда-то.
Я пошел к столу. Петро взглянул на меня и прищурился, пальцы расстегнули на рубахе верхнюю пуговицу, потом полезли за папиросами. И в ту секунду заговорила Оня, — и Петро вздрогнул, весь подался вперед.
— Вы понимаете? Слышите? Вот живем мы и хотим всего. Ну, чтоб все у нас было, и счастье было, и чтоб дети когда-нибудь выросли… А успеть-то как? Ну, скажите мне поскорее — как успеть?! И себя вырастить, и детей поднять? Вы слышите? — И она рассмеялась в себя и прикусила губу. Головой покачала. — Как бегут дни! А жизнь-то, жизнь-то одна, и никак ее не растянешь.
— Оня, что с тобой? — испугался Петро.
Она его не услышала.
— И ничто не дается даром. За все платишь и платишь.
— Чем платишь?.. — спросил я тихонько, но она услышала, усмехнулась.
— А вы не слушайте, не слушайте девку пьяную, Анисью Михайловну. У меня сестричка есть, такая хорошая, ты знаешь ее, а Петя не знает. Так она в замуж закаялась. А уж тридцать пять прожила — и несчастная. Так что сдумала? Давай бражку сама варить, да пить вместо чаю! А чаек этот быстро подкатит — она и зовет какого-то Коленьку, заговаривается. Сама себе сына придумала, а он, родной, и не бывал в животе… Мужиков-то война прискребла, а второй помет — еще маленький. Вот и воет над бражкой сестра, а ведь тоже зачем-то на свете. А зачем? — Она устало опустилась на стул, на лбу выступил пот, и глаза нехорошие. — Ну что вы, что оба смотрите?.. Загуляла Анисья Михайловна, а вы смотрите… А музыка-то! Вы слышите? Брызги, брызги, а ведь не вино это, а жизнь наша — брызнет, растает. Ну хватит, танцевать хочу… Пойдем, Петя?.. Пригласи, Петя, свою невесту.
Я зажмурился от ее голоса, а голос звучал опять, но шел не ко мне, а к нему, — и был тихий, призывающий, таким шепотом говорят последнее, запрещенное, такой шепот стыдно подслушивать.
Они танцевали, меня не слышали. Волосы у него стали потные, скатались на один бок в липкую челочку, а затылок был круглый, наполненный. Над воротничком шея выступила, и кожа здесь проступила слабая, розовая, как у ребенка. И вдруг Оня остыла — лицо сделалось обреченное, будто прощалось с кем-то и вот сказано последнее и уж говорить нечего. Но Петро заметил перемену, и сама Оня заметила. И в тот же миг словно проснулась, что-то вспомнила, оттолкнула его от себя по-веселому, но сразу притянула еще крепче, роднее, а потом закружила, закружила на месте и засмеялась радостно на всю комнату, и я не мог уже смотреть на нее, отвернулся. И сразу кончилась музыка.
Летел снег, летели короткие темные тучи, и луна стояла низко, сердито, по ней пробегали тени. Ветер и начинался у самой реки, и дул с ближней широкой улицы. На другой стороне, по длинному пологому берегу, оживали городские окраины — лепились плоские домики, слабые, смятые временем, послевоенной нуждой. Рядом к усадьбам примыкали большие, просторные огороды, занесенные снегом. В огородах по снегу мелькали серые тени, может, то падал, дробился в снегах лунный свет. В домах мигали огоньки, но мигали неясно и отдаленно, как сигналы уходящих вдаль пароходиков, и от этого мигания стало холодно, томило предчувствие. Оня взяла Петра под руку, и тот сразу оглянулся на меня, сверкнул взглядом. Но я все равно шел за ними, тогда он сказал что-то Оне, и они зашагали быстрее. Я тоже прибавил шаг, но догнать их не мог — так сильно они спешили, убегали от меня. Может, так и было, что убегали, — кто знает.