— А у нашего Ивана есть отчество. Отец был у него — не в огороде нашли дитёнка.
Она поставила на снег и ведро, и чугунок, тяжело вздохнула.
— А чё, приказ написали, чтоб мужику сидеть под коровой? Само последне дело — по-нашему. Да и не по своей воле сынок полез под корову. Вначале думала — сглазил кто, а потом вижу — из-за Таньки-вертючки. Уставлялась да уставлялась, да голяги показывала, летом-то всё вместе купались на Тобольчике, да и накупались — приманила к себе парничка. Иван Иванович наш и пожелал в коровник, и группу первотелок набрал, а по весне по той, как стали растеливаться, и корма были, парню-то возчики повкуснее сыпали и концентраты сыпали, — гляжу сынок-то доит и доит. И Танька рядом, Пахомова, в новом шитье под коровой, совсем хорошо. А как с Танькой поссорится, по работе отплачиват. Обгонит, а та похохатыват: все равно, мол, мой — крутись не крутись. А сама малехонька — со стакан.
— Вот и напишу про обоих. Как любовь помогает.
Женщина вздрогнула, но быстро успокоилась. Посмотрела медленно на мои сапоги и засмеялась, но смешок вышел ехидный, буравчиком.
— Ох, востря-як!
— Так у них же любовь?
— Ох, неладно. Прямо в душу без смазки. Милиционер и есь. — Она опять засмеялась, потом прислушалась к ребятишкам. Они кричали, повизгивали. Я кашлянул.
— А ты хорош говорок. Напишу, напишу, а ты присмотрись сперва. Про скотину што решать — и то к скотине месяц-другой присматривашься: чё, да почему, а ты уж и давай любовь разбирать. Ты детный, бездетный?
— Бездетный.
— Сразу видно по фасону.
Лицо у женщины успокоилось, и взгляд стал уже добрый и приближающий, да и ребятишки за оградой сильно смеялись, я чувствовал, как мил и дорог ей этот смех. И мне уже захотелось опять говорить с этой женщиной, захотелось к ней в дом зайти — не в ограде же стоять, разговаривать, а в доме напиться чаю, достать свои блокноты и записать туда свои новые мысли о человеке.
Я любил тогда неторопливые, задумчивые разговоры, любил узнавать от людей самые последние, далекие тайны, любил и сам исповедоваться перед незнакомым и находить в этом утешение. Но особенно нравилось слушать, замечать, как человек в нервной краске, в смущении по сторонам оглянется — не слушают ли чужие, не подсматривают ли, — а потом начинает говорить, говорить. Что тянет его к откровенности, к этому запретному, самому тайному, горькому до слез, до самоистязания, — что его тянет к этому — никогда не знал. Только русский способен на эту боль; испытание ведь, испытание же — говорить о себе перед встречным и поперечным, перед прохожим, перед проезжим, перед близким, перед далеким, вообще перед чужим человеком. А уж потом и про этого человека забывает — лишь бы говорить, освобождаться от последних тайн и мечтаний, от последних надежд и горя. Поговорит, освободится, и вроде легче, вроде свободней опять: проглянуло небо, и жить захотелось, и пришли надежды. Только часто страдает сам же от такой откровенности, потому что уже тянется за ним прозвище дурачка-простачка, и уж ничем от него не отмыться.
— Достаются нам детки… Достаются, — повторила задумчиво женщина и позвала в дом. В прихожей сняла шубу, шаль осторожно свернула и положила на полку под вешалкой. В доме было светло от больших окон, от высоких потолков и чисто. Я тоже разделся. Хозяйка стояла посреди комнаты и наблюдала издали. Глаза выжидают. Я ближе подошел и вздрогнул от неожиданности. Передо мной стоял другой человек. Только лицо такое же скуластенькое, но кожа на лице уже старая, потемневшая, и глаза теперь не кажутся молодыми — даже цвет не поймать, только зрачки ясно означились в глазной белизне. Может, и бывает так: глядишь издали — человек статен, ясен голосом; поближе присмотришься — куда стать потерялась, и голос с хрипотцой, и глаза увяли, покорно моргают. Так и здесь. Но меня отвлекла хозяйка.
— Проходи вперед. Чё торчком.
Я вернулся в прихожую и снял сапоги. Зашел в одних носках, и это понравилось.
— У нас всегда чисто-пречистенько. И детей приучили.
Сели возле стола: я с одного бока, она — с другого. Лицо вблизи совсем старое, уставшее, а руки и грудь полноватые, и эта полнота — нездоровая: или сердце болит, или ноги плохо ходят. Прошла минута, глаза ее — опять на меня, что-то ждут, да выдать себя боятся.
— Хочу видеть Ивана Ивановича, — ответил я на ее безгласный вопрос. — Дояр-то — редкость. За границей полно их, а у нас брезгуют мужики. А ваш — просто герой, напишу для примера.
— И не выдумывай. Хоть бы по своей воле, а то эта вертючка ухайдакала. Не к нам будь сказано — еще в сношки приведет, да посадит себе на шею. Как ты думаешь?