А он должен молчать. Он знал, нельзя искушать зверя, таящегося в человеке; если во время войны так часто прибегают к пытке, то — среди прочего — еще и потому, что пытка представляется единственным ответом на предательство и жестокость. Открыть истину значит толкнуть эту героическую толпу, дальний гомон которой доносится до него с порывами ветра, на первую ступеньку, ведущую к животной жестокости. Пусть уж Мадрид, опьяненный баррикадами, по-прежнему верит в подвиги Рамона Франко: потребность мстить за зверства сводит с ума не только отдельных людей, но и людские массы.
Разведка и служба госбезопасности будут действовать без посторонней помощи, как обычно… Ему вспомнилась Гран Виа былых времен, светлые апрельские утра, витрины, кафе, женщины, которых никто не убивает, палочки сахара, тающие, словно льдинки, в стаканах с водой, а рядом чашечки шоколада с корицей. И вот он, Гарсиа, здесь, в этом опустевшем дворце, и воздухом, которым он дышит, дышать нельзя.
Чем бы ни кончилась война, подумал он, какой возможен мир при подобном накале ненависти? И во что эта война превратит меня?
Он вспомнил, что людям свойственно размышлять над моральными проблемами, покачал головой, взял трубку, тяжело встал из-за стола и направился в отдел госбезопасности.
По широчайшей лестнице поднимался в одиночестве сутулый худой человек: Гернико пришел за помощью санитарной службе, которую он пытался реорганизовать. То, что ему удалось создать в Толедо, оказалось каплей в море, когда война приблизилась к Мадриду. На первом этаже министерства, уже погрузившемся в темноту, стояли фигуры рыцарей в полном вооружении; и шагавший по широким мраморным ступеням писатель-католик, долговязый, очень белокурый, как люди на многих портретах Веласкеса, казалось, выскользнул из древних лат и снова скроется под ними с наступлением дня. Гарсиа не виделся с ним уже три недели. Он говаривал, что Гернико — единственный из его друзей, у кого ум принял форму любви к ближнему; и несмотря на все, что их разделяло, Гернико был, может статься, единственным человеком, которого Гарсиа любил.
Оба направились вместе к Пласа-Майор.
Вдоль стен и витрин со спущенными шторами шли, пригибаясь, тени, они шли рядами, словно тянули лямку; над ними тяжело перемещались клубы рыжего дыма, долетавшие из предместья. «Исход», — подумал Гарсиа.
Но нет, ни при ком из прохожих не было пожитков. Все шли очень быстро в одном и том же направлении.
— У города свои нервные нити, — сказал Гарсиа.
Слепец играл «Интернационал», перед ним стояла плошка. Засев, словно в засаде, в домах с погашенными огнями, сотня тысяч фашистов дожидалась утра.
— Ничего не слышно, — сказал Гернико.
Только шаги. Улица пульсировала, как кровеносный сосуд. Марокканцы подступали к Южным и Западным воротам; но ветер дул из города: ни винтовочного выстрела, ни орудийной пальбы. Шарканье толпы в тишине, похожее на возню грызунов под землей. И еще аккордеон.
Гарсиа и Гернико шли к Пуэрта-дель-Соль в том же направлении, в котором плыли по небу рыжие клубы дыма, в котором текла невидимая река, бессмысленно гнавшая людей к площади, словно там встали карабанчельские баррикады.
— Если мы остановим их здесь…
Какая-то женщина взяла Гернико за руку, сказала по-французски:
— Уезжать мне, как ты думаешь?
— Товарищ из Германии, — сказал Гернико, обращаясь к Гарсиа и не отвечая женщине.
— Он говорит, я должна уехать, — сказала женщина. — Он говорит, что не может сражаться как нужно, если я здесь.
— Он безусловно прав, — сказал Гарсиа.
— Но я не смогу жить, если буду знать, что он воюет здесь… и если не буду знать, что с ним…
Ее словам под сурдинку аккомпанировал второй аккордеон; еще один слепец, перед которым стояла плошка, продолжал музыку, не доигранную первым.
Все женщины одинаковы, подумал Гарсиа. Если она уедет, она переживет разлуку, помучится, но переживет; а если останется, его убьют.
Лица женщины он не видел: ростом она была гораздо меньше, чем он, и ее прятали тени прохожих.
— Зачем тебе оставаться? — мягко спросил Гернико.
— Я не боюсь смерти… Беда в том, что мне надо хорошо питаться, а здесь нельзя будет: я беременна…
Гарсиа не расслышал ответа Гернико. Женщина исчезла в другом потоке теней.
— Что можно сделать? — сказал Гернико.
Их обогнали милисиано в комбинезонах. Какие-то тени возводили баррикаду поперек разрытой улицы.