— Мавры!
Да нет, кто-то из бойцов зря понервничал. Туман начинает рассеиваться, но никого не видно: взрывы, безлюдный лесок.
— Ложись!
Все приникли к пахучим мхам, как бывало в детстве. Отходят назад те, кого ранило в лицо; пальцы, прикрывающие рану, алы от крови. Солдаты приподнимаются под пулями, салютуют поднятым кулаком, раненые не видят; только один, подняв окровавленный кулак, открывает лик самой войны. Отовсюду валятся, подобно людям, ветви. «Вот бы спрятаться под землю, — говорит Сири, — и не раскроется, подлая!»
— Вставай!
Пригибаясь, они лесом двигаются вперед. Они слышат топот марокканцев, надвигающихся с фронта, но видят только отдельные деревья, в тумане почти неотличимые от фонтанов земли, которые взметают, падая, снаряды. Теперь не до игры в дроздов: с той минуты, как начался бросок, как ноги понесли их навстречу противнику, они думают лишь о той секунде, когда появятся марокканцы; и в то же время даже самые необразованные из них думают еще и о том, что в это туманное утро они творят Историю. Фламандец справа от Сири (слева Коган) ранен пулей в ногу, пригибается, чтобы ощупать рану, в грудь ему угодили две пули, он падает. Теперь марокканцы ведут перекрестный огонь. «Я и понятия не имел, что на свете столько пуль, — думает Сири, — и столько для меня!» Но он в восторге от того, что делает свое дело, как надо: страх при нем, но ноги идут, и руки не дрожат. Порядок. «Мы им покажем, что такое французы!» Ибо в этот миг каждый интербригадовец хочет блеснуть национальными воинскими доблестями. Один из офицеров выкрикивает два слога и падает: пуля попала в рот. Сири приходил в бешенство: убивают его товарищей. Несмотря на свист и грохот снарядов, он слышит, что люди внезапно примолкли, и только отдаются в ушах слова, произнесенные несколькими голосами:
— Я готов…
Интербригадовцы двигаются вперед сквозь туман. Увидят они когда-нибудь марокканцев или нет?
На командном пункте Хейнрих разрывается между телефонами и связными. Появляется штатский: усы, седой бобрик.
— Что вам угодно? — спрашивает Альберт, адъютант генерала.
Это венгерский еврей, курчавый крепыш, в прошлом студент, а также посудомойщик.
— Я майор французской армии. Состою членом Всемирного антифашистского комитета со дня основания. Вчера просидел весь день на стуле в военном министерстве, могу быть более полезным. Наконец меня послали сюда. Я в вашем распоряжении.
Он протягивает Альберту документы: воинский билет, членскую книжку антифашистского комитета.
— Порядок, товарищ генерал, — говорит Альберт Хейнриху.
— В одной из польских рот только что погиб капитан, это уже второй, — говорит командующий.
— Понятно.
Новый капитан поворачивается к Альберту.
— Где получить обмундирование?
— Вам уже не успеть, — говорит Хейнрих.
— Понятно. Где рота?
— Вас проводят. Предупреждаю: позиция… ответственная.
— Я участник войны, господин генерал.
— Отлично. Превосходно.
— Я везунчик. Пулям я не по вкусу.
— Превосходно.
Между деревьями Западного парка, так мало подходящего для битвы, за телами павших, которые больше ни в чем не участвуют, ибо мертвы, Сири различает наконец первые тюрбаны, мелькающие, словно крупные голуби.
— Штыки в землю!
Сири никогда не видел марокканцев; но несколькими днями раньше он был послан на передовую связным и провел час в сотне метров от неприятельских траншей. Ноябрьская ночь была темной и туманной; он не мог ничего разглядеть, но, пока выполнял задание, явственно слышал бой тамтамов, звучавших то громче, то тише, в зависимости от того приближались или отдалялись огни лагеря; и теперь он ждет звуков тамтама, как ждал бы, когда, наконец, покажется Африка. Говорят, марокканцы перед атакой всегда напиваются. Со всех сторон вокруг Сири его товарищи: кто пригибается, кто залег, кто уже не встает, они целятся, стреляют, здесь его дружки из Иври, рабочие из Гренелля, из Курнева, из Бийанкура, польские эмигранты, бельгийцы, немцы-изгнанники, бойцы Будапештской коммуны, антверпенские докеры — европейский пролетариат отдал их Испании, словно доноры — свою кровь. Тюрбаны все ближе, они мелькают между деревьями, словно играют в уголки, только в сумасшедшем темпе.
Они идут от самой Мелильи…
Стальные полосы — то ли штыки, то ли тесаки — прорезают туман: матовые, длинные, острые.