Кончился ли налет?
Узенькая полоска света слева. В тишине, полнившейся дальними голосами, прогрохотали сапоги. Полоску света сменил сгусток пламени, он опал, и все вокруг заполыхало ярким светом, высветившим небо и фасады домов. Хотя бомбардировщики улетели (аэродромы находились неподалеку, а ноябрьская ночь длинна), огонь, перебегавший с этажа на этаж, жил своей собственной жизнью: слева запылало еще четыре костра — не сине-зеленая тусклость кальция, а рыжие огненные брызги. Когда Рамос подошел, стена пламени распалась на мириады крохотных язычков, они вгрызались в дома, облепив их, как полчища саранчи, а люди молча шли прочь; из тачек, которые толкали перед собою отставшие от толпы старухи, выглядывали тюфяки, ножки стульев. Появились группы спасательной службы. Действовали толково. Рамос проверил больше десятка.
На площади Сан-Карлос, где находился госпиталь, дома образовывали заслон, и на всех почти прилегающих улицах стояла полная темнота; Рамос наткнулся на носилки, санитары закричали. Словно горсть раскаленных конфетти, рассыпались искры, слабо осветив ноги раненых, лежавших на земле друг подле друга. Тремя шагами дальше Рамос снова наткнулся на носилки, на этот раз вскрикнул раненый. Пламя высвечивало угол дома и кусок крыши, на котором виднелись силуэты пожарных, нацеливших свои крохотные жалкие шланги в самое пекло. Рамос наконец выбрался на площадь.
Дым разбушевался, стена огня взметнулась вверх. Теперь было отчетливо видно все: полотняные колпаки лежавших рядами раненых, кошки, пожарные. И словно аккомпанируя полету пламени, глубокая вибрация моторов снова заполнила черное небо.
Рамос страстно желал безопасности раненым, которых вывозил сантранспорт машина за машиной, и потому ему хотелось верить, что это гудят автомобильные моторы; но после того как пожар притих было в насыщенной искрами тишине, наставшей, когда отгрохотали, упав, развороченные стропила, там, наверху, снова загудели во всю мочь неумолимые моторы; две серии по четыре бомбы, восемь взрывов и затем еле различимый гул голосов, словно весь город проснулся в ужасе.
Неподалеку от Рамоса милисиано из крестьян, у которого сползла перевязка, глядел, как кровь стекает по его голой руке и капля за каплей падает на асфальт; в темно-багровом зареве кожа казалась красной и красным был черный асфальт, а кровь, коричневатая, как мадера, падая, становилась светящейся и желтой, как огонек сигареты Рамоса. Он распорядился, чтобы крестьянина немедленно увезли. Появились раненые с загипсованными руками; фигуры скользили, словно в траурном балете: сперва чернели только силуэты, затем стали видны светлые пижамы, делавшиеся все краснее и краснее, по мере того как раненые пересекали площадь в угрюмом свете пожара. Все раненые были солдатами: никакой паники, ожесточенный порядок, слагавшийся из усталости, бессилия, ярости и решимости. Еще две бомбы, и ряд лежавших раненых колыхнулся, как волна.
Будка с телефоном находилась в сотне метров от площади, на улице, не освещенной пожаром; Рамос наткнулся на чье-то тело, включил фонарик: человек кричал, широко раскрыв рот; один из санитаров дотронулся до его руки.
— Мертв.
— Нет, он кричит, — сказал Рамос.
Они с трудом могли расслышать друг друга в грохоте бомб и дальних орудий, в гуденье самолетов и затухающем вое сирен. Но человек был мертв, и рот его был открыт, словно он кричал перед смертью; может быть, он и в самом деле кричал… Рамос снова наткнулся на носилки, снова послышались крики, очередная зарница выхватила из мглы целую толпу пригнувшихся людей.
Рамос потребовал по телефону, чтобы прислали еще сантранспорт и грузовики: многих раненых можно было вывезти на грузовиках. («Куда?» — спрашивал он себя. Все госпитали один за другим превратились в пылающие костры.) Гернико послал его в Куатро-Каминос. То был один из беднейших районов, он оказался под особым прицелом с самого начала осады (ходили слухи, Франко заявил, что пощадит фешенебельный район, Саламанку). Рамос снова сел в машину.
В огне пожаров, в мертвенном свете засиненных фонарей и фар, в полной темноте народ снова уходил безмолвно в свое вековечное странствие. Многие крестьяне с берегов Тахо укрылись у родственников, каждая семья со своим осликом; и все, нагруженные одеялами, будильниками, канарейками в клетках, неся на руках кошек, шли, сами не зная почему, к богатым кварталам — без паники, издавна привыкнув к бедствиям. Бомбы падали по несколько штук сразу. Их научат быть бедными — такими, как положено.