Танки прошли.
— Что каталонец? — спрашивает Гонсалес.
— Убит, — отвечает Пепе.
Хотя стоит уже ослепительный день, убитых не видно — их прячет трава. Пули шныряют вокруг двух подрывников. Пепе передразнивает их бессмысленный посвист и снова залегает.
Над холмом появляются белые пятна марокканских тюрбанов.
Дым, окутавший после взрыва зияющий Алькасар, пронизывал прохладный рассветный воздух тяжелым влажным запахом, в котором растворялся трупный смрад. Ветер разглаживал пелену дыма, и она покрывала уцелевшие стены, как море покрывает скалистое дно. Ветер подул сильнее, всколыхнул застойную пелену, стали видны ощерившиеся обломки камней. Дым потек направо, сверху вниз, не рывками, как течет вода, а сплошным потоком, застревая в пробоинах и щелях. Алькасар дал течь, как пробитый бак, подумалось Мануэлю.
Пробираясь во все закоулки развалин, дым, словно ринувшийся в наступление, метр за метром овладевал республиканскими позициями. Теперь осаждавшие оказались далеко друг от друга: в результате подкопа были взорваны выдвинутые вперед позиции фашистов, но подземелья уцелели.
На мгновение стало тихо, и Мануэль расслышал стук сапог по камням. Это был Хейнрих; отсвет зари блеснул у него на крепком затылке, наморщенном, словно лоб.
— Что Мадрид? — спросил Мануэль, так и не выпустивший из рук стебля.
— Не получилось, — ответил генерал, не глядя на него. Он неотрывно смотрел на вершины скал, мало-помалу выступавшие из гущи дыма, словно из моря во время отлива.
— Почему? — спросил Мануэль.
— Не получилось. Наши были напротив, так?
— Их эвакуировали до взрыва.
— К той части, которая взорвана, нет другого подступа, кроме как через Алькасар?
Держа бинокль у самого лица, старческого, но с гладкой кожей — такие лица бывают у польских крестьянок, — он не сводил глаз с размолотого утеса, все больше и больше выступавшего из гущи дыма; потом протянул бинокль Мануэлю.
— Есть у нас пулеметы на флангах?
— Нет, — ответил Мануэль.
— Этим не остановить, но хоть задержали бы!
Вдоль утеса ползли точечки, жались к нему, точно мухи. Добравшись до вершины скалы, точечка исчезала, потом появлялась ниже. Теперь дым отполз за республиканские передовые посты, покинутые штурмовиками перед самым взрывом. Фашисты двигались вперед под прикрытием дыма.
— Есть у нас пулеметы на флангах?
Все позиции, отвоеванные за десять дней республиканцами, были снова утрачены.
— Надо привести город в оборонное состояние, — сказал Хейнрих.
Телефон комендатуры не отвечал. Из Санта-Круса сообщили, что мавры уже в десяти километрах.
Хейнрих и Мануэль пошли в лавчонку к Эрнандесу.
На улице, где давка была как на вокзале в пору летних отпусков, какой-то милисиано сунул Мануэлю свою винтовку:
— Хочешь винтовку, начальник?
— Тебе самому понадобится, и очень скоро, — ответил Хейнрих по-немецки.
— Все равно брошу, уж лучше бери…
Седые брови Хейнриха обычно придавали голубым его глазам удивленное выражение. Сейчас взгляд стал пристальным и на гладко выбритом лице с бровями, невидимыми на свету, казался до крайности жестким. Но между ним и милисиано было уже человек двадцать.
Из домов с закрытыми ставнями вели огонь по республиканцам из винтовок, которые они сами побросали у дверей.
Впервые Мануэль испытывал на улице противное ощущение, которое иногда испытывал в закрытом помещении: он не мог шагу ступить, не нащупав носком землю. Толпа на улицах Толедо в недавнее время, толпы во время шествий в день Тела Христова, то, что творилось в Мадриде в первые дни мятежа, — все это не шло в сравнение с тем, что происходило здесь сейчас. Бойцы несли свои мексиканские шляпы, насадив на кулак и подняв вверх, точно цирковые обручи. Двадцать тысяч человек плечом к плечу в едином порыве безумия. На углу каждой улицы брошенные винтовки.