— А если я выиграю? — спросил он, и в голосе его прорезался азарт. — В случае моей победы ты гарантируешь мне место в новом совете директоров.
Я расхохотался ему в лицо, по-настоящему потешаясь его самоуверенности..
— Идёт, — сказал я. — Но ты же понимаешь, что у тебя нет ни единого шанса.
— Это мы ещё посмотрим, — процедил он. — Я не проиграю.
Но он проиграл. Сокрушительно и позорно.
И теперь я сидел и смотрел, как этот человек, который полчаса назад был готов подложить под меня собственную жену в обмен на должность, разыгрывает перед ней спектакль. Я видел его фальшивую раскаявшуюся мину, его вкрадчивый шёпот, его руку, которая сжимала её ладонь.
Он уводил Руслану из гостиной, а я просто зверел. Это была не просто злость. Это была слепая, животная ярость. Первобытная, звериная ревность затянула глаза кровавой пеленой, когда я наблюдал за его откровенным, собственническим флиртом с женщиной, которую он только что проиграл мне в споре.
Он касался её.
Прикасался к тому, что по праву нашего уговора теперь снова принадлежало мне. И от этой мысли у меня темнело в глазах.
Не знаю, сколько я просидел, вцепившись в подлокотники кресла, — минуту, две, может, пять. Время сжалось и выкристаллизовывалось в одну-единственную пульсирующую мысль: он там, с ней.
Звуки гостиной — смех Евы, спор Петра с Ильвиной, звяканье бокалов — доносились до меня как будто из-за толщи воды. Они были нереальны. Реальным было только жгучее, раскалённое клеймо, которое адски жгло мою грудь.
И я не выдержал.
Сорвался с места так резко, что Луис, стоявший на моем пути, едва успел отступить.
Я шёл по коридору по следу своего должника, который посмел увести мою женщину. Каждый шаг отдавался глухими ударами сердца в висках. Я шёл за своим.
Остановившись перед дверью комнаты, которую я отдал им сам, едва сдержал себя, чтобы не впечататься в неё плечом и не войти внутрь на правах хозяина.
Ревность скручивала мои внутренности с такой силой, что пришлось вцепиться пальцами в дверной косяк.
Одна моя часть, первобытная и дикая, ревела и требовала крови. Она рисовала в воображении картины того, что происходит за этой дверью: его руки на её коже, его губы на её губах. Тот самый вкус, который я помнил пять лет, и который этот ничтожный слизняк сейчас получал просто так.
Но другая моя часть, холодная и расчётливая, шептала: «Не сейчас. Не так». Ворваться — значит, всё испортить. Показать свою слабость, свою слишком сильную заинтересованность. Аркадий не был идиотом, а повышение ставок не входило в мои планы.
Я прижался ухом к двери, но ничего не слышал. Ни звука. Эта тишина была хуже любого крика. Она разжигала воображение, подбрасывая в топку моей ревности всё новые и новые образы.
Отлипиться от двери стоило нечеловеческих усилий. Я стоял в полумраке коридора, всё ещё ощущая горький привкус ревности на языке, когда в тишине раздался тихий щелчок. Дверь приоткрылась. Я инстинктивно отступил.
Но из комнаты бесшумно выскользнул только Аркадий. Он аккуратно прикрыл за собой дверь, не позволив заглянуть внутрь, и повернулся. При виде меня он вздрогнул, но быстро взял себя в руки, нацепив на лицо маску делового посредника.
— Руслана готова, — прошептал он, не глядя мне в глаза. — Все как и в то раз. Повязка и молчание.
Одно это слово — «готова» — прозвучало как удар хлыста. То есть, она просто набивала себе цену? Строила из себя недотрогу и верную женушку?! И все слова Бондарева про расчётливую тварь правда? Что-то не клеилось.
Но мне было плевать! Я хотел Руслану так сильно, что мог закрыть глаза и на грехи посерьёзнее. А так даже интересно, как она себя пове…
— Но есть одно но, — торопливо добавил Аркадий, всё ещё уставившись в точку на стене у меня за плечом. — Твоя борода.
Я замер, пытаясь осмыслить этот бред. Моя борода?
— Она не хочет чувствовать её прикосновений. Вообще. Никак.