Но понимание слов Иисуса сдерживается и нарушается как личной, так и объективной предвзятостью, общепринятыми и укоренившимися необъективными мнениями. Более того, само положение вещей вообще исключает возможность совершенно беспристрастного подхода к Нему на начальном этапе. И прежде всего необходимо избавиться от этой предвзятости, в чем бы она ни выражалась.
Всякий считает Иисуса основателем и центром некой религии. Им Он стал для нас. Но вот был ли Он таковым и хотел ли быть, это еще вопрос. Возможно, по отношению к той роли, которую Иисус сыграл в истории последнего тысячелетия, подобная точка зрения и верна, но что касается Иисуса как конкретной исторической личности и значимости Его жизни, – это предрассудок, из-за которого все освещается чуждо и однобоко. Нам нужно его отбросить. Но сказать проще, чем сделать, а иным этого никогда не достичь. Но мы должны добиваться избавления от него всеми средствами. Давайте все же пересилим себя и однажды посмотрим на Него совершенно другими глазами. Такое вполне возможно. Ведь Его преследовали и распяли как богохульника и врага иудейской религии, а изначально исходившее от Него движение Он Сам называл не Церковь и не религия, а путь. Может быть, Он как раз и хотел освободить от религии веру как изначальное ощущение Бога?
Как бы там ни было, но мы воспринимаем Его либо как основоположника совершенно новой самобытной культуры, либо как Апостола некой социальной реформы и коренного преобразования всех человеческих отношений, либо как экстатического пророка конца Света, опровергнутого самой историей, либо как следопыта или факельщика, осветившего и открывшего нам глубины проблемы человека, либо как открывателя скрытых жизненных источников и целебных сил для живущего в разладе с собой человечества. Не исключено, что какая-либо из этих точек зрения более или менее верна, как и та, что считает его основателем религии. Я вовсе не хочу сказать, что нам надлежит сделать выбор в пользу той или иной из них, ибо тогда мы попадем из огня да в полымя. Просто нам следует однажды взглянуть на явление Христа с других сторон, вглядеться в Него, не пользуясь определениями «основатель религии» и «учитель нравственности», которым Он также не соответствует, как, например, Гете определению «министр». А если мы хотим, чтобы воздействие Иисуса на нас было совершенно объективным, то тогда, учитывая Его своеобразие, нам придется стать всесторонне открытыми людьми и не отождествлять Его вообще ни с одним из господствующих представлений о Нем. Мы должны смотреть на Него прежде всего как на единственного в своем роде, пока однажды не поймем, кто же Он на самом деле, и лишь потом примемся искать в истории Ему подобного, чтобы сравнить Его с ним.
Сказанное относится как к явлению Иисуса вообще, так и к Нагорной проповеди, в частности. И здесь над всеми толкованиями тяготеет рок предубеждений. В Нагорной проповеди видят скрижали Нового Завета, основные положения Иисусовой морали, абсолютный нравственный закон, непревзойденный по своей глубине и чистоте. Сколько слов, столько и предубеждений.
Но Нагорная проповедь никакой не нравственный закон. Она вовсе не хочет и не может быть им. Возможно, в какой-то части она воспринимается именно так, но ее исконное значение вовсе не в этом. Любой нравственный закон должен быть действительным для всех и не требовать от человека чего-то невозможного. Но Нагорная проповедь обращается к строго ограниченному кругу избранных людей, и ее наставления, если воспринимать их как нравственные заповеди, по сути сплошь и рядом невыполнимы. Последовательный радикализм Толстого доказал, что нормы Нагорной проповеди, если их действительно повсеместно провести в жизнь, неминуемо вызвали бы распад нашей государственной жизни. Отпала бы надобность в военной службе, равно как и в гражданско-правовом и уголовном правосудии, перестали бы действовать экономическая конкуренция и естественный закон взаимных интересов.
С другой стороны, разве можно обременять человека из плоти и крови моральными положениями типа: кто ссорится со своим братом, тот убийца; кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею? Разве можно требовать от человека: не противься злу, а сноси все; или: люби своих врагов (ведь любить можно, только когда тебя к этому подводит сама жизнь); пусть твоя правая рука не знает, что делает левая и т. д.?