— Возможно, она не нарочно. Да это не важно. Она была потрясена, понимаешь?
— Знаем мы их. Все с выкрутасами. Была у меня дамочка, еще до армии, проходу не давала, просто беда — названивала, письма писала, и вот как-то выдалась свободная минутка, думаю, ладно, зайду, жалко мне, что ли, а она, веришь ли, не пускает, поздно, говорит, никого дома нет, и потом мы так мало знаем друг друга.
Говорить с ним было бесполезно. Он ничего не понимал. Они объяснялись на разных языках.
Александр подкатил мотоцикл поближе к колонке, поставил на опоры, сладко потянулся, и под черной кожей куртки забугрились мускулы.
— А знаешь, я что-то притомился. После вынужденного воздержания столь резкий переход в плотные слои атмосферы — вещь нелегкая. Придется включать тормозные устройства.
— Живешь в Риге?
— Это звучит слишком отвлеченно. Я обретаюсь в более интимных интерьерах.
— В университет документы подал?
— Поначалу хочется как следует погулять.
Он сунул руку в карман, достал овальной формы фотографию.
— Вот полюбуйся, что за крошка! Скажи, ты видел что-нибудь подобное? Мировые стандарты! Европейский экстерьер, азиатский темперамент. Уникальная находка. В любом деле, в том числе в любви, нужен особый дар, а уж он, как говорится, от бога.
Всему виной, возможно, было настроение, только его вдруг охватила какая-то брезгливость, леденящая апатия. Он отвернулся, чтобы не смотреть на Александра. Это лицо, которое он знал до последней черточки, лицо, которое три года кряду изо дня в день он видел от подъема до отбоя, видел в строю неизменно слева от себя, а за столом — напротив, видел на полигоне под стальной каской, под запотевшими стеклами противогаза, румяное и потное под струями душа, посиневшее на морозе — это лицо ему теперь показалось отвратительным, причем с какой-то назойливой обращенностью в прошлое. Как будто ему было противно давно, но осознал он это только теперь.
Войдя в раж, Александр хвастал, как обычно, своими победами, — с головы до пят самодовольный, уверенный, громогласный и по-детски наивный. Ничего он не понял. Ничего. А, в общем-то, был как будто славным парнем. С хорошими задатками. Напористый, смелый, талантливый. Почему он все эти годы восхищался Александром, завидовал ему, даже пытался подражать?
За разговором Александр не забывал о деле — отвинчивал крышку бака, орудовал шлангом, заливал бензин и масло.
— Порядок! Теперь я тебе покажу, что бывает, когда черту под хвостом помажут скипидаром. Засекай время.
Александр застегнул на подбородке ремешок красного шлема, опустил на глаза прозрачный щиток.
— По коням!
Под колесами шуршал булыжник мостовой, ведущей к шоссе. В ушах свистел холодный ветер. Стремительно проносились дома, столбы, деревья. В мельтешащем этом и как бы смазанном слегка калейдоскопе красок и линий промелькнули Бирута и Цауне — то ли стояли на тротуаре, то ли шли куда-то. Один короткий миг — потом исчезли. Но этого было достаточно.
— Постой! Останови!
Он с силой дернул Александра за плечо. Осаженной лошадью вздыбилась «Ява»,
— Ну-у! В чем дело?
— Я остаюсь.
— Испугался?
Он обернулся. Бирута и Цауне стояли поодаль, смотрели на них.
— А, вот оно что! Ну, как знаешь. — Александр рассмеялся. — Дело хозяйское.
— Надо поговорить... Езжай.
— Ладно, действуй.
На этот раз в голосе Александра прорезались другие нотки. Может, все-таки понял, просто трудно было изменить свой стиль? Взревел мотор, и Александр скрылся вместе с затихавшим вдали рокотом.
Он заправил в брюки выбившуюся на ветру сорочку, одернул пиджак и стал переходить улицу. Тем временем девушки повернулись и чуть ли не бегом бросились от него.
Этого и следовало ожидать. В самом деле, все логично и ясно. После случившегося... Но в глубине души он обозлился: дурочки, чего понеслись, будто их съесть собираются.
— Бирута!
Убегавшая пара замедлила шаги. Бирута была не прочь остановиться, но Цауне тянула ее за рукав, волокла за собой.
— Обождите! Я что-то вам должен сказать.
Пригнув головы, они помчались дальше, хотя он почти настиг их.
— Всего два слова!
Бирута оглянулась, убавила шаг. Опять у них с Цауне произошло небольшое препирательство, на этот раз, однако, остановились.
— Бирута, ты предательница... Если скажешь ему хоть слово...
— Все ясно. По-вашему, я чудовище.
— Да-да, жуткое чудовище!
— И я один во всем виноват?
— Конечно! Бирута, пошли. Слышишь?
— Постой, Джульетта, ты преувеличиваешь.
— Как не стыдно! Только посмей с ним заговорить...
Цауне попыталась сдвинуть Бируту с места, но, убедившись, что это не удастся, с сердцем оттолкнула ее руку.
— Поступай как знаешь, драться я с тобой на намерена. Мне-то что? Оставайся, но знай: такие дурочки, как ты, и попадаются на их приманку.
Она убежала, всхлипывая, глотая слезы, вся раскрасневшись от волнения и злости. Бирута стояла, потупив глаза.
— И вы меня считаете чудовищем?
Она обернулась вполоборота, покосилась на него.
— Нет.
— Так, может, вы еще не знаете...
— Знаю.
— Что знаете?
— По крайней мере, половину...
Они свернули к окраине. Лишь изредка попадались прохожие.
— Я ночевала у Либы, — помолчав, добавила Бирута.
— Знал бы я...
Бирута достала платок и высморкалась.
— Случилось то, чего я боялась. С самого начала это не сулило ничего хорошего.
— Почему вы так думаете?
— После того что она рассказала, и зная Либу... Ей очень не везло в жизни.
— Вы верите в судьбу?
— Я и сама не знаю, во что верю. Знаю только, что везде во всем нужна удача.
— Нас в школе учили, что каждый сам кузнец своего счастья.
— Это верно, но один упадет с самолета и останется цел, а другой, свалившись с табуретки, разобьется насмерть.
— Во всем винить неудачу навряд ли правильно. Хотя бы в данном случае. Были и другие обстоятельства.
— Конечно. Но у Либы еще с детства все складывалось на редкость неудачно. Она даже привыкла к этому. Более того, заранее настраивала себя на неудачу.
— А мне она, по ее письмам, казалась жизнерадостной, веселой.
— Тогда вы ее плохо знаете. О таких людях, как Либа, я много читала. По натуре живые, энергичные, а чуть что не так, у них сразу руки опускаются, от своей собственной нерешительности мучаются. Вы только представьте ее детство: дом на кладбище, рядом часовня, нескончаемые похороны, рыдания, открытые гробы, колокольный звон, траурные марши... Разве такое проходит бесследно? А знаете, как ее в школе дразнили?
— Да, Покойничьей Принцессой, мне мать говорила.
— Я это так хорошо себе представляю: замкнутая, робкая девочка, над ней все потешаются. И она начинает стыдиться своего дома, своей матери, самое себя. Рассудком, может, и понимает, что это чепуха, да не всегда послушаешься рассудка. И знаете чем кончилось?
— Да, Либа ушла из дома.
— И все как будто пошло на лад. Она хорошо училась, ее избрали старостой класса. Поступи она в институт, может, все и обошлось бы. Но опять не повезло — на экзаменах срезалась. Приходится забирать документы, возвращаться домой. Кому не будет тошно! А каково было Либе, которой и без того не хватало веры в себя, в свои силы? Помню, мы впервые встретились здесь, в отделе кадров. «Вы забыли пальто», — говорю, а она глядит на меня широко раскрытыми глазами, будто не слышит. Ей не хотелось идти на фабрику, да что делать. Все равно куда, лишь бы не домой. В прядильном цехе ей не понравилось, но опять же, чтобы что-то изменить — не хватило смелости, решимости. И горда была, стыдилась своего слабодушия, боялась чужой жалости, сострадания. Вы обращали внимание?.. Это так характерно, человеку легче примириться со своими недостатками, чем обнаружить их перед другим. Чтобы обрести в себе уверенность, она искала хоть какую-нибудь точку опоры и вот принялась разыгрывать из себя этакую приблатненную. Ей казалось, это выход. К тому же еще любила сгущать краски. Так родилась легенда о тюрьме, об отбытом сроке. Глупо, правда? Но, в общем-то, понятно. И мы, дурочки, поверили. Сдается мне, она так вошла в роль, что иногда и сама верила. Кто же не знал «сумасбродку Либу», все над ней посмеивались, но и восхищались, в крайнем случае пожимали плечами — смотрите, мол, какой диковинный экземпляр. Это было забавно, в известной мере, даже романтично.