Теперь он чуть ли не бежал, не спуская глаз с белого домика с желтой башенкой. Какая досада! Ну нет — спокойствие! Будь что будет. Не торопясь, размеренной походкой, с улыбкой на устах. Минутой позже, минутой раньше — теперь уж все равно.
У спасательной станции на кривой березе висели качели. Камита, обеими руками ухватившись за веревки, взлетела вверх и падала вниз, ничуть не смущаясь, что подол платья высоко заголяет ноги. Рядом стояла Бирута, время от времени подталкивала ее, раскачивала. Обе были нарядны, даже ослепительны: чулки-паутинка, замысловатые прически, свежий маникюр... Переливались, шуршали шелка, зеркальным блеском сверкали туфельки, а вокруг витало душистое облако. Камита улыбалась загадочной улыбкой и была, казалось, в отличном настроении; Бирута, напротив, смущалась, робела, вела себя принужденно, норовила отодвинуться от него подальше, отводила глаза.
— Ну вот! А ты, Бирута, говорила, что кавалер не придет.
— Камита!
— Подойдите ближе, подайте мне руку. Воспитанные молодые люди даже снимают дам с качелей.
— Добрый вечер. Я забыл... Черт знает что.
— Что надо подать руку или как важно быть воспитанным?
— Что у вас сегодня день рождения.
Камита хмыкнула. Обняв его за плечи, она проворно спрыгнула с качелей. Так они и остались стоять — лицом к лицу, глядя друг на друга. Это было суровым испытанием. У него подкашивались колени, однако пришлось выдержать. Камита смотрела с явным вызовом: только и ждала, чтобы он отпрянул, смешался или как-то оплошал.
— Не беда! День рождения отменяется.
— То есть как — отменяется?
Он сразу ощутил и свой вспотевший лоб, и неровные зубы, хотя думал только о Камите: при всем желании у нее на лице невозможно было обнаружить ни малейшего изъяна. Влажный рот, блестящие белые зубы, кожа гладкая, глянцевитая, — прозрачная кожура спелого яблока, — а поверх огромных лучистых глаз черными лучами нависали ресницы.
— Все очень просто. Подготовительный комитет изменил программу. Бирута! Может, скажешь, наконец, что-нибудь вразумительное?
— Прежде всего я должна извиниться... Джульетта иной раз бывает настолько опрометчива. Утром так нехорошо получилось...
— Свои интимные дела вы сможете уладить потом, — прервала ее Камита. — Не надо мешать личное с общественным.
Бирута наверняка ей все рассказала. Они работали на редкость согласованно.
Он сделал несколько шагов в сторону Бируты, по правде сказать, единственно затем, чтобы немного освободиться от волнующей близости Камиты.
— Покатали меня на славу, — произнес он с наигранной беспечностью. Неотступные взгляды Камиты пробуждали в нем желание порисоваться: в конце концов, не все ли равно, что говорить, важен сам факт, что он не молчит. — Только я не понял, чем я заслужил немилость Джульетты?
— Похоже, вы сейчас заслужите и мою.
— Это почему же?
— А потому, что вы недостаточно любезны. Разве вас не интересует, что будет дальше? Празднование дня рождения по непредвиденным обстоятельствам переносится. Вместо этого мы все идем на бал.
— На бал?
— Да. В парке, при стадионе. Вам это не нравится?
— Как раз наоборот. Там будут мои знакомые.
— Девушки?
— Нет, березки. А где же Марика? Джульетта, конечно, выше подобных увеселений.
— Секреты бала, как и военные секреты, хранятся в тайне. Итак, все согласовано? Можем идти.
— Джульетта неважно себя чувствует. — Сказав это, Бирута покраснела и потупилась.
— Бирута! Чего ты волынишь!
— Куда спешить, все равно придем раньше времени. Никогда там вовремя не начинают.
— Покажем Сандру парк, погуляем.
Впервые она назвала его Сандром. У Камиты это вышло особенно приятно, непринужденно и естественно, будто у него другого имени и быть не могло.
— Воля ваша — идемте, — проговорил он, — но только, чур, не обижаться, я три года не танцевал.
— Ничего! — Длинные ресницы Камиты встрепенулись, словно крылья бабочки. — Мы и на робких управу найдем.
Парк и стадион находились на другом конце города. Сначала шли тихими улочками с укрывшимися в зелени домиками, потом оборвалась окраинная улица, начиналось шоссе. С обеих сторон колосились хлеба, тянулись свекловичные грядки, по обочинам — пыльные ромашки и репейник. Показался еловый бор, высокий, зубчатый, как крепостная стена. Кассирши устроились прямо на дороге, у натянутых вместо ограждения канатов расставили столики, достали билетные книжки.
В парке под древними елями густел сумрак, косые лучи вечернего солнца, проникая сквозь опахала ветвей, светили рассеянным светом, словно огни рампы. Над танцплощадкой голо и тускло горели зажженные раньше времени лампочки. Музыканты, скинув пиджаки, на тесной эстраде тянули и раскручивали провода, проверяли микрофоны, бренчали на электрогитарах. Расставленные вокруг дощатого настила скамейки пока пустовали, лишь кое-где был заполнен первый ряд. Девушки казались примерно одного возраста, и все как будто знали друг друга, сидели рядышком, взявшись за руки. Глядя на них, можно было подумать, что здесь намечается школьный вечер — на таких вечерах каждый класс держится замкнуто, скопом.
Кое-кого, возможно, он еще утром видел у реки. Бирута опять засмущалась, отводила глаза, но Камита выступала гордо, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на назойливые взгляды.
— Все ваши? Фабричные?
— В основном.
— А где же партнеры?
— Не беспокойтесь, будут и партнеры. Вон в кустах шныряют.
— Тоже фабричные?
— Всякие. Городские, фабричные, из окрестных колхозов.
— С виду шустрые, только ростом не вышли,
— На танцульки сосунки больше ходят. Жалкий контингент. Длинные патлы да штаны широкие. Борода, и та еще не выросла. А главное, глупы непроходимо.
— Разве это мешает танцевать?
— Кому как, мне мешает.
— Зато музыканты молодцы.
— Музыканты у нас что надо. «Рандавская пятерка». Комсомольцы долго ломали голову: можно ли комсоргу играть на трубе? Наконец решили, что можно.
Одним своим краем парк спускался к реке. Склон высокий, но пологий, лесистый. От опушки парка до самой воды тянулся зеленый лужок. С высоты открывался вид на речные извивы, песчаные отмели, противоположный берег. Казалось, из темного парка на реку распахнуто окно.
Постепенно народ собирался. На эстраде, правда, все без особых перемен. Музыканты по-прежнему раскручивали провода, проверяли микрофоны, с олимпийским спокойствием настраивали инструменты, курили, балагурили. Лампочки над танцплощадкой то гасли, то загорались.
Неподалеку от буфета они столкнулись с Марикой и Тенисоном.
— Так, так, — многозначительно обронила Камита. — Ну, конечно...
— Да, милая! Чему ты удивляешься? — Марика демонстративно взяла под руку Тенисона. — Мы передумали. Вечер чудесный. Отчего ж немного не потанцевать для моциона?
— Но ты же собиралась в Ригу?
— Не я, а Варис.
Тенисон протянул ему руку, сделав вид, что утром они не виделись.
— Ну, поэт, как вам понравилась наша Рандава? Что за девочки, а!
— Да, успел приглядеться.
— Фи, как не стыдно! — Камита дернула его за рукав. — С нами гулять и на других заглядываться.
— Почему же на других? Этого я не говорил.
Вопрос Тенисона ему показался идиотским. Как и собственный ответ. Бирута еще больше потупилась, защелкала пальцами.
— Я смотрю, — как-то странно усмехнувшись, сказала Марика, — вас успели прибрать умелые руки.
— Ты чем-то недовольна? — Камита метнула в нее быстрый взгляд. — А что до моих рук, они и в самом деле ничего. Ручки что надо...
— Да, маникюр им, знаете ли, за счет комбината делают, — вмешался Тенисон. — Профсоюз оплачивает.
Бирута, бросив страдальческий взгляд, отвернулась к эстраде.
— Пора бы начинать.
— Темноты дожидаются. При свете дня танцы в Рандаве не ладятся. Темнота нашим парням придает смелости, они из этой братии.
— Так сознайся, Камита, который годочек тебе стукнул?
— Варис, миленький, ты становишься неинтересным. Каждый год задаешь один и тот же вопрос. Представь себе, уже двадцать два! А еще через двадцать два я буду бабушкой.