— Мне поступила жалоба на тесноту. Сейчас мы удовлетворим частично вашу просьбу, господа красные. А ну, каждый пятый, выходи! — гаркнул офицер, напрягая жилы на бурой шее. — П-прошу!
Офицер медленно шел мимо построившихся в шеренгу людей и пристально смотрел каждому в глаза. Матвей Алексеевич невольно отшатнулся, заглянув в пьяные глаза калмыковца, но тот не заметил движения арестованного, всматриваясь в следующего.
Фельдшер оказался третьим по счету. Рядом стоял шахтер и скрипел от бешенства зубами.
— Гады! Ну погоди...
Вызванных из строя тут же у забора расстреляли. Оставшихся снова загнали в школу.
Утром, к удивлению арестованных, их всех отпустили. Они выходили, ничего не понимая, боязливо оглядываясь на вооруженную охрану: а вдруг начнут стрелять в спину?
Лишь через несколько лет Матвей Алексеевич встретил знакомого шахтера. Расцеловались, как старые друзья. Когда разговорились, Матвей Алексеевич спросил, почему тогда каратели выпустили их. Свирепствовали, расстреливали и вдруг — такой жест.
— Заставили мы их, сволочей, жест такой сделать, — посмеиваясь, ответил шахтер. — Наши японцам ультиматум предъявили: или всех арестованных отпустят с миром, и тогда партизаны разрешат им уйти беспрепятственно в Хабаровск, или всех перебьют. Струсил япошка. Не очень-то ему хотелось погибать в тайге из-за каких-то арестованных. Хоть калмыковец и запротивился, японец на своем настоял: «Арестованных выпустить!»
Вот какие воспоминания вызвала у Матвея встреча с лесорубом. У того офицера-калмыковца были точно такие же узко посаженные, наглые глаза. Но то был офицер, а этот — лесоруб.
Так ничего и не решив, Матвей уснул.
Записка Арсеньева
В Соргон вернулись на попутном буксире. Оставив Иннокентия переправлять медикаменты, Матвей Алексеевич поспешил в больницу. На порожке амбара грелся на солнце бодрый, совсем здоровый Петр. Рядом сидел Чокчо. Мальчик с нетерпением ожидал, когда Петр выстругает ему из щепки кораблик.
— С возвращением! — приветствовал Петр. — Ну как, с удачей?
— Кое-что достал, — подтвердил Матвей Алексеевич. — Правда, пришлось поспорить. Киреев сначала упирался. Но и ему сочувствовать приходится: все просят, а дают ему мало.
— У нас тут тоже все в порядке. Видишь, Чокчо поднялся с постели.
— Наказать вас обоих надо, — шутливо пригрозил Матвей Алексеевич. — Режим нарушаете, без разрешения встаете.
— Да мы уже здоровые, верно, Чокчо? — обратился к мальчику Петр, привлекая его к себе.
Чокчо согласно закивал головой.
Сайла почти не отходила от постели больного сына. К ней привыкли и нередко давали поручения. Она охотно выполняла просьбы Груши и Матвея Алексеевича. Старый Апа сердился, не раз приходил за женой в больницу, угрожая избить ее, если она не перестанет убегать из дому в проклятый амбар.
— Сегодня мы молодцом? — спрашивал Матвей Алексеевич Чокчо во время осмотра. Мальчик улыбался. Мало русских слов он знал, но все-таки понимал русского доктора.
— Молот-цом, — повторяет он.
— Уж если стал бегать, то дела твои отличные. Еще немного поешь нашей каши — и на Амур рыбу ловить.
Счастливая Сайла стояла рядом. Она с благодарностью смотрела на доктора. Он спас ее сына Чокчо, а не шаман Пору. Наверно, злые духи бегают, как шелудивые собаки, завидев великана Матвея. Хочется сделать что-то приятное для доктора и его жены. Доктор — такой важный человек, а обращается с Сайлой, как с любимой дочерью, ласково. И Груша... А ведь Сайла привыкла к окрикам и колотушкам мужа, к пренебрежительному отношению мужчин стойбища. Что женщина? Собака. Даже к собаке мужчина относится порой лучше, если она хорошо идет в упряжке или способна к охоте. Да разве угодишь старому противному Апе? О ее неприязни к мужу прознала мать. Со слезами упрашивала дочку не быть строптивой, подчиняться во всем мужу, как того требуют обычаи. А вот Сайла ничего не может с собой поделать. Иной раз кровь закипит в жилах, так хочется ей наброситься на обидчика. Может, и права мать: черти одолевают ее душу, учат плохому. И все же не может Сайла быть по-прежнему безропотной и послушной.
Мартыненко долго моет большие руки, гремя соском жестяного умывальника. На ладонях белая пена. Чокчо тихонько подкрадывается к нему, с любопытством наблюдает.
— Зачем камнем руки трешь? — не удержался маленький Чокчо, трогая смуглым пальчиком серый обмылок.
— Это, дружок мой, мыло. Хочешь умыться?