Чокчо согласно кивает головой. Матвей Алексеевич намыливает мальчику руки, пена становится серой.
— Эге, да ты, парень, нуждаешься в хорошей мочалке, — приговаривает Матвей Алексеевич, намыливая и лицо. Чокчо мужественно терпит неприятную процедуру, не желая обижать доброго лекаря. Насухо вытертый суровым полотенцем, Чокчо долго рассматривал свои порозовевшие руки, трогал горевшие от холста лицо и уши. Подошла Сайла. Она бросила встревоженный взгляд на сына, потом на Матвея Алексеевича.
— Каждый день мой своего сына, — сказал ей Матвей Алексеевич. — Понимаешь, с мылом. Возьми кусок. И раз в неделю води Чокчо в баню. Будет твой сын всегда здоров и весел.
— Понимаю, понимаю, — заулыбалась Сайла.
Оглянувшись, она бросилась к кусту шиповника, росшему у больницы, и возвратилась со свертком в руках. Смущаясь, подала его Матвею Алексеевичу. Развернув, он увидел великолепную шкурку черно-бурой лисицы. Полюбовавшись, в недоумении поднял глаза на молодую женщину.
— Твоя, бери. Тебе подарок, — сказала Сайла.
— Я ведь не за подарок лечил твоего сына, Сайла, — с укором проговорил фельдшер. — Отнеси лису домой. А то от мужа тебе попадет, рассердится! А мне лиса ни к чему.
— Не муж, — горячо заговорила Сайла, — брат давал. Мне давал. Подарок тебе. Обижаться буду.
Но Матвей Алексеевич и слушать ее не стал, ушел домой, оставив лису в руках опечаленной Сайлы.
Груша наблюдала за ними. Она подошла к молодой женщине, ласково погладила ее по голове.
— Твоя благодарность, твое спасибо, Сайла, для Матвея Алексеевича лучше подарка.
Но Сайла восприняла отказ по-своему. Не взял подарок, значит обижается на Сайлу. Лиса разве мешает? Можно на табак обменять, на ситец, на муку. За такую шкурку теперь много муки дают в кооперативе.
И все же знакомый сверток появился на столе.
— Я, кажется, не сторонник подношений, Груша? — сердито покосился на жену Матвей Алексеевич, обнаружив дома шкурку лисы.
— Не злись, Матвей! Я тут ни при чем. Меня не было, когда Сайла принесла ее сюда.
— Извини, Груша, — смягчился Матвей Алексеевич.— А лису все же отнеси обратно.
Груша расстелила пушистую шкурку на столе и залюбовалась ею.
— И кто только носит такие, — вздохнула она с женской завистью.
Накинув мех на шею, она подошла к тусклому зеркальцу на стене. Со снисходительной улыбкой Матвей Алексеевич наблюдал за женой и думал, что в любой женщине таится страсть к красивым вещам, любая женщина хочет быть нарядной и привлекательной. Вот уже долгие годы он привык видеть Грушу в белом халате или в простеньком, много раз стиранном платьице. Обувается она в мужские сапоги, голову повязывает дешевым платочком. Ему как-то не приходило на ум, что жена может одеваться по-другому. Да, пожалуй, и Груше ее наряд казался естественным. А тут, гляди-ка, с каким торжеством и счастливым изумлением рассматривает она себя! И как похорошела, порозовела от удовольствия. Она для Матвея всегда была самой красивой и желанной с первого дня, когда встретил ее много лет назад в доме богатого хабаровского купца.
Он пришел тогда по приказанию начальника госпиталя, чтобы полечить на дому хлебосольного его приятеля. Тут ему и приглянулась хрупкая голубоглазая девушка, выполнявшая в доме самую тяжелую работу. Он видел, как она проходила с ведрами по двору, и на апрельской грязи отпечатались пальцы маленьких ног. Жалость стиснула ему сердце: девушка ходила в башмаках с дырявыми подметками.
В следующий раз, навестив больного, Матвей долго поджидал девушку во дворе. Краснея от неловкости, подал ей узелок. Не понимая, что хочет от нее этот красивый парень, Груша машинально развязала узелок и вынула новенькие башмачки. «Это зачем?..» — прошептала она, не в силах оторвать глаз от башмачков. «Вам, Груша, носите». Девушка нахмурилась, сунула узелок в руки оторопевшего Матвея. «Нет, зачем же... Такие дорогие подарки... Нет, сударь, ни к чему».
И все же Матвей настоял на своем, взяла она башмаки. Купец вскоре поправился, а Матвей все ходил в его дом, чтобы хоть несколько минут провести с Грушей.
Груша заворачивала чернобурку в тонкую, как пергамент, рыбью кожу, а на лице ее было чуть заметное сожаление. И как тогда, на купеческом дворе, нежность и жалость прихлынули к сердцу Матвея Алексеевича. Положив ладони на загрубевшие руки жены, он сказал дрогнувшим голосом:
— Ладно, Груша, оставим мы себе эту лису-красу. Может, и верно, что отказом обидим Сайлу. А чтобы в долгу не остаться, купим ей что-нибудь, тоже в подарок...
Груша не дала договорить. Уткнулась лицом в грудь Матвея и счастливо прошептала: